— Тем более что служба теперь будет ужасная: вероятно, армии придется пройти по всей республике, а ты ведь не привычен к таким утомительным переходам; ты родился и вырос в усадьбе моего отца и воспитывался всегда при мне при самом ласковом и нежном обхождении. Мне даже кажется, что я никогда не обижал тебя.
— Вы, сеньор! Вы! О, когда же это могло случиться! — воскликнул Тонильо со слезами на глазах.
— Я приставил тебя к своей особе, потому что питаю к тебе самое полное доверие, ведь ты у меня господин над всеми остальными слугами, ты расходуешь столько денег, сколько тебе вздумается, я даже, кажется, никогда не напоминаю тебе об этом.
— Да, правда ваша, сеньор.
— Ты знаешь, что я ни разу не выписывал коня для себя, чтобы не попросить у отца второго для Тонильо. Во всем Буэнос-Айресе найдется немного таких людей, которые бы не позавидовали тем коням, на каких ты у меня выезжаешь. Тебе было бы плохо, если бы нас с тобой разлучили.
— Нет, нет, сеньор, я не хочу служить, пусть лучше меня убьют, но я не расстанусь с вами.
— Ну, а согласился бы ты, чтобы тебя убили из-за меня в минуту угрожающей мне опасности?
— Конечно, сеньор! — отвечал Тонильо с чистосердечием юноши восемнадцати лет, вдыхавшего с первого дня жизни вольный воздух пампы.
— Я в этом уверен, — отвечал Мигель, — и если бы не умел до сих пор читать в твоем сердце, как в открытой книге, то заслуживал бы, чтобы все мои замыслы полетели к черту.
Произнеся эти слова, дон Мигель взял со стола три первые написанные им письма и продолжал:
— Нет, будь покоен, Тонильо, тебя не заберут в рекруты, но слушай внимательно, что я тебе теперь скажу. Сегодня в девять часов утра ты отнесешь букет цветов донье Авроре, и когда она к тебе выйдет, чтобы принять его, ты подашь ей вот это письмо, — но только ей самой, понимаешь; затем ты отправишься к дону Фелипе Аране, которому ты передашь вот это письмо, — а после к полковнику Соломону, которому ты отдашь третье письмо, — главное, прежде чем вручать эти письма, прочти внимательнее, кому именно они адресованы.
— О, будьте спокойны, сеньор!
— Ну, слушай дальше: исполнив эти поручения, ты отправишься к донье Марселине.
—г— К той-то…
— Ну да, к той самой, которую ты тогда днем не пустил в наш дом — и ты был прав тогда, — ну, а сегодня скажи ей, чтобы она сейчас же пожаловала ко мне.
— Слушаю.
— Часам к десяти ты должен вернуться и, если я к тому времени еще не встану ты меня разбуди сам.
— Слушаю, сеньор.
— Уходя, прикажи, чтобы меня сейчас же разбудили, если ко мне кто-нибудь придет.
— Слушаю, сеньор.
— Ну, а теперь еще одно последнее слово, и затем ты можешь идти ложиться, догадываешься, о чем я хочу сказать?
— Да, сеньор, — и при этом лицо Тонильо приняло удивительно умное и смышленое выражение.
— Прекрасно, я очень рад, что ты это помнишь; не забывай же никогда, что для того, чтобы всегда пользоваться моим полным доверием, ты должен быть молчалив как рыба и увертлив, как уж. Помни, что при малейшей нескромности с твоей стороны…
— Этого не бойтесь, сеньор!
— Прекрасно, можешь идти.
Тонильо вышел, а дон Мигель запер за ним дверь своих комнат, выходивших во двор, и в три часа утра после этой тревожной и хлопотливой ночи наконец-то заснул.
В ту же ночь четвертого мая, когда все вышеописанное разыгрывалось на улицах Буэнос-Айреса, другие события, несравненно более важные, происходили в стенах одного знаменитого дома на улице Ресторадора. Однако для того, чтобы сделать наш рассказ совершенно понятным для нашего читателя-европейца, необходимо его предварительно ознакомить с тем положением, в каком находилась в ту пору Аргентинская республика.
То была эпоха кризиса диктатуры генерала Росаса: ему суждено было или пасть всеми проклинаемым и посрамляемым, или же утвердиться с еще большей силой и мощью, смотря по тому, какую развязку получат известные события.
Опасность, угрожавшая ему со всех сторон, имела три главных источника: южная революция, восточная война и французский вопрос.
Южная революция, совершившаяся за шесть месяцев до начала этого рассказа, поставила Росаса на край гибели. Но бесславный конец этой революции, внезапно совершившейся без всякого предварительного плана, без руководителей и даже без определенной цели — помог Росасу восстать более сильным и грозным из этой беды, с большей наглостью и решительностью, чем когда-либо. И как часто бывает, этот сын случая был обязан всей своей властью и удачей исключительно только глупости своих врагов и противников.
Один-два страшных удара заставили пошатнуться в самом основании громадное здание его власти: поражение армии в восточной части государства и поход генерала Лаваля на провинцию Энтре-Риос.
Победа Эруа побудила генерала-освободителя поднять революционное движение в провинции Корриентес. И шестого октября 1839 года весь Корриентес восстал против Росаса.
Побежденные и разбитые сторонники Росаса укрылись в окрестностях Параны и с помощью подкреплений, немедленно присланных им Росасом со всех концов, здесь образовался новый корпус армии, при котором находился и бывший президент дон Мануэль Орибе.
Тогда генерал Лаваль удалился из провинции Корриентес и со своей армией, превосходящей армию противника численностью, дисциплиной, а главное воодушевлением, он блестяще выиграл сражение у Сан-Кристобаля, отбросив к Байяде остатки этой второй армии, которые уцелели только благодаря страшной грозе, последовавшей в ночь после битвы и помешавшей генералу Лавалю преследовать их.
Размах революционного движения возрастал с каждым днем в провинциях Тукуман, Сальта, Ла-Риоха, Катамарка и Жужуй.
Собрание народных представителей Тукумана постановлением от седьмого апреля 1840 года перестало признавать Росаса губернатором Буэнос-Айреса и лишило его как диктатора дарованных ему ранее полномочий в делах внешней политики. Тринадцатого апреля того же года население провинции Сальты низложило своего губернатора и возвело на его место другого, временно избранного, отказавшись признавать Росаса правителем и губернатором Буэнос-Айреса.
Ла-Риоха, Катамарка и Жужуй готовы были со дня на день последовать примеру провинций Тукуман и Сальта.
Из четырнадцати провинций, входящих в состав Аргентинской республики, семь были против Росаса.
Провинция Буэнос-Айрес представляла собой нечто совершенно особое: вся южная часть провинции, деревни и усадьбы пустовали из-за массовых эмиграции, вызванных разгромом революции и кровавой местью победителей.
