На секунду воцарилась тишина, причем Галавотти схватился за голову и замер от ужаса. В следующий миг разразилась буря. Казалось, в легкие старого Пэджа залез целый оркестр из ударных инструментов.
— Чтоб святая Варвара отгрызла вам ваши корявые носы, кашалоты с сердцами мосек. Эй, Джон, мой племянник! Прыгай в лодку, мальчуган! Проруби дно! Пусти ко дну весь этот выводок поганых угрей, чтоб из них на том свете сварили окрошку в день ангела самого Вельзевула, да поможет мне святой Климент уничтожить эту сволочь!..
Полуголый мальчик с топором в руках как кошка шлепнулся на дно шхуны и одним ударом выбил кусок из гнилого днища. Черная вода разлилась по дну. Мальчик как обезьяна вскарабкался по веревке, которая тотчас же взвилась и исчезла.
— Караул! — закричал Ящиков.
— Мы тонем!.. Спасите…
— Не двигайтесь, двигаться хуже! Ааа…
— Ай! Вода доходит мне до щиколоток… Мы промочим ноги!..
— Капитан Пэдж! Капитан Пэдж! — кричал Галавотти. — Сеньоры одумались, они согласны лезть по веревке, они шутили… Они ужасно любят лазать по веревке…
— Аи! — крикнул Ящиков, — я поймал рыбу!
— Может быть, предложить ему денег?..
— Боже избави! Старый Пэдж на море абсолютно бескорыстен… Капитан Пэдж… Подумайте, среди этих господ находится Колумб… Неужели вы допустите, чтоб он утонул у берегов Америки?.. Согласитесь, что ради этого не стоило открывать ее.
— Ой! Вода доходит мне до колен!.. Спасите!
Очевидно, упоминание о Колумбе произвело впечатление, ибо веревка медленно опустилась.
— Сеньоры! Нельзя терять ни минуты… Мы потонем, как медные пуговицы!
Ламуль подпрыгнул и закачался в воздухе. Тяжкое его тело медленно поползло вверх, а За ним на конце каната повис Роберт Валуа.
— Скорее, — кричали оставшиеся в лодке, борта которой почти уже сравнялись с водой.
Последним остался Галавотти, стоя по пояс в воде, он щипал за ноги племянника Гамбетты, который слишком медленно подымался вверх, и схватился за конец веревки в тот самый миг, когда лодка исчезла под водой, хлюпнув и оставив после себя в море черную воронку.
Путешественники сидели на грязных канатах, сложенных на палубе; волосы их прилипли ко лбу, все они тяжело дышали, выпучив глаза как пойманные караси. Из мрака подошел человек с фонарем.
— Который из вас Колумб? — прохрипел он.
— Это помощник капитана, — шепнул Галавотти.
— Я, — сказал Валуа.
— Ступай к капитану распить с ним бутылочку! А вы, шелуха, айда в храпильню. Да смотрите у меня, песен по ночам не орать, не то залью вам дегтем подлые глотки.
Помещение, названное «храпильней», представляло из себя большую каюту с двумя этажами нар, на которых можно было только лежать, так мало было между ними пространство. В комнате пахло, как пахло бы во всякой небольшой комнате, если бы в ней прожил месяц безвыездно слон, и дышать можно было чем угодно, кроме воздуха. Человек с фонарем уже ушел, оставив всех в полной темноте, и путешественникам пришлось ощупью добраться до нар и лежать на них.
— По-моему, это называется сыграть в ящик, — заметил Ящиков.
— Здесь темно и тесно.
— И какой дурак первый решил ехать на этот остров…
— Только не я!
— И не я!
— И не я!
Над головами послышался крик и топот, словно по палубе метались взбесившиеся лошади…
— Начинается! — пробормотал Ящиков.
— Что?
— Вообще — начинается.
— Мы, вероятно, отходим.
— Как отходим?
— А что за грохот?
— Это Пэдж отдает приказания.
И действительно, шхуна накренилась, сначала на один бок, потом на другой, потом опять на один, потом опять на другой.
— Меня сейчас вытошнит, — заметил Эбьен.
Дверь отворилась, и толпа матросов ввалилась в каюту.
В темноте какой-то дюжий парень подошел к Эбьену и сбросил его на пол как подушку.
— Ты чего на моей полке разложил свою посуду, — гаркнул он, — хочешь знать, умеет ли Биль греть спину?
И в самом деле, Эбьен почувствовал, как здоровая ладонь обожгла его промеж лопаток.
— Слушайте! — крикнул он, — ведь это же незаконно! Я подам на вас в суд.
В ответ раздался такой хохот, что, казалось, началась перестрелка между двумя тяжелыми батареями.
Кто-то зажег спичку и поднес ее к лицу Эбьена.
— Вот так мурло! — заорал он, и хохот удвоился.
— Куда мы попали?
— А где Галавотти?
— Черт его знает, куда он провалился!
Помощник капитана приотворил дверь и махнул фонарем.
— Заткнуть иллюминаторы, — крикнул он. — Больно расквакались лягушки адовы, святой Бенедикт да переломит вам ребра грязной шваброй!
Наступила тишина, и все расползлись по нарам, хотя кое-где долго еще раздавалось фырканье.
Ламуль не мог уснуть. Ему удалось втиснуться в нары, но дышать он уже не мог. Как ни старался он направлять свой живот то вправо, то влево, он неизменно упирался в твердые доски, да вдобавок то, что попадало в его нос и рот, так мало напоминало воздух, что он начал не на шутку задыхаться.
Ему вспомнилась его прекрасная трехспальная парижская постель, огромная спальня, в которой воздух был свеж, как на вершине Гауризанкара. Ему вспомнились объятия Прекрасной Терезы. Не безумие ли было променять ее на какую-то призрачную красавицу, существование которой более чем сомнительно! Правда, Тереза, вероятно, часто изменяла ему, но что это по сравнению с этой адской дырой, в которой его живот сдавлен как пружинный паяц в своей коробке.
Банкир осторожно, стараясь никого не разбудить, вылез из нар и попытался во тьме найти дверь. Неожиданный наклон шхуны, и он ткнул пальцем в чей-то усатый рот. Спящий не проснулся, но помянул черта. Ламуль тогда встал на четвереньки, изменил несколько направление и скоро случайно, ударившись лбом в дверь, приотворил ее. Он вышел на палубу и с наслаждением вздохнул всей грудью. Берег уже исчез, море было спокойно, а звезд на небе было так много, что оно казалось серебряным сводом с черными точками просветами между звездами. Южный Крест был уже довольно высоко над горизонтом и сверкал ярче самых крупных алмазов Терезы. За шхуной по морю тянулся огненный фосфорический след. Пьер Ламуль сел на бочонок, прислонился к мачте и задремал. Проснулся он от звуков голоса, приснившегося ему, и заставившего вздрогнуть с головы до ног. Рядом за парусом Галавотти говорил кому-то:
— Главное, не беспокойтесь?
На этом, видимо, кончилась беседа. Проклиная свой сон, Ламуль тихонько встал и, выйдя из-за паруса, взглянул на другой борт шхуны. На фоне звездного неба стоял задумчиво, глядя в даль, тот самый глухонемой бразилец, которого он видел только что в Буэнос-Айресе. Ламуль оглянулся, ища Галавотти. Тот подходил к нему, стуча деревяшкой.
