меня нет слов передать, как я обожаю тебя, Ребекка!
– Я – не Ребекка, – спокойным и тихим голосом вымолвила Маринка, – я тебе уже много лет повторяю, что никакая я не Ребекка! Сколько ты ещё будешь бредить этой своей Ребеккой?
– Что ты надела-то на себя? – изумилась панночка, будто и не услышав слов своей гостьи. Переходя от недоумения к смеху, она ощупала её кеды, джинсы и водолазку, – да ты с ума сошла! А ну-ка, давай всё это снимай! Если тебя поп такую увидит, я уж тебя от вилл не спасу. Будто ты не знаешь моих холопов! Для них главнее попа – только мой отец.
– Не надо меня спасать. Я сейчас уйду. Отдай мне икону. Я пришла сюда для того, чтоб её забрать.
Рот панночки приоткрылся. Она опять взмахнула ресницами необычной длины, нежными, как крылья у бабочки.
– Что я слышу, зоренька моя ясная? Ты пришла только для того, чтоб взять у меня икону?
– Да.
– Но это неправда! Этого быть не может! Ты ведь не знала, что она здесь. Когда мы с тобой ругались и когда ты уходила, её здесь не было!
– А откуда она взялась?
Панночка не знала, что отвечать. Маринка долго молчала, сравнивая её и изображение на иконе. Оно казалось ей более чувственным и живым, чем бледное, с переменчивыми глазами и жалким, дрожащим ртом лицо собеседницы. На иконе глаза её были также полны тоски, столь же беспредельной, но ни мольбы, ни надежды в них уже не было. Не было в них и ужаса. Но они внушали глубокий ужас.
– Ты знаешь, кто я такая, – снова заговорила Маринка, хорошенько продумав речь свою, – и ты также знаешь, что никогда Ребекка к тебе сюда не придёт. Но ты будешь вечно ждать её здесь и плакать о ней, потому что здесь – следы её ног в лужах её крови, крошки оладий, которые она ела, и здесь – всё то, к чему она прикасалась, на что смотрела, над чем смеялась и плакала. Я тебе её чем-то напоминаю, потому ты пытаешься убедить себя саму в том, что я – Ребекка и есть. Пусть будет по-твоему. Я согласна думать, что я – Ребекка. Я буду думать также и о тебе, пока не умру, хотя мы с тобой никогда уж более не увидимся. Но взамен отдай мне икону.
– Никогда более не увидимся? – тоном детского недоверия повторила панночка, опершись рукою о стол, – но почему так? Ведь я по-прежнему буду туда к тебе приходить!
– Не будешь. Икону я уничтожу.
Панночка вскинула руки к горлу, будто намереваясь освободиться от чужих рук, душивших её. А потом вдруг дико захохотала и завизжала:
– Ты не возьмёшь её! Не возьмёшь!!!
– Я её возьму. Подумай ещё, кто тебе нужнее – Ребекка или Маринка, которую от тебя тошнит?
– Но ты – не Ребекка! Ты никогда не станешь Ребеккой! Ведь это просто смешно!
– Тогда почему ты плачешь?
Панночка не ответила. Она стала ходить по горнице, совершенно не обращая внимания на осколки, вонзавшиеся ей в ноги. По её взгляду трудно было понять, что с ней происходит. Она не плакала, как казалось Маринке. Она лишь хлюпала носом.
– Я её забираю, панночка, – объявила Маринка, – так будет лучше. В первую очередь – для тебя.
С этими словами Маринка взяла со стола икону. Панночка никак не отреагировала на это. Она шагала по хате между столом и печью, глядя по сторонам с таким выражением, будто всё искала чего-то – сама не зная, чего.
– Прощай, – сказала Маринка, – я ухожу.
– Прощай.
Маринка почти бежала по коридору. Сердце её сжималось. У неё не было ни малейших сомнений в том, что нужно сдержать своё обещание, всем пожертвовав. Вероятно, кто-то её поймёт. Но не Матвей. Нет.
Николай Васильевич Гоголь что-то писал, сидя за столом. В комнате опять было холодно.
– Николай Васильевич, вот, возьмите-ка на растопку, – проговорила Маринка, входя со своей добычей. Гоголь поднялся, взял у неё икону и очень долго её рассматривал.
– Вы с ума сошли, – сказал он, подняв глаза на Маринку, – вы просто сошли с ума!
– Отчего же? Эта душа мертвее всех остальных, вместе взятых. И вы достигните своей цели. Ведь вы хотите остановить её?
Николай Васильевич варварскими ударами о колено с трудом разломил икону сперва на две, затем – на четыре части. По ходу дела он побросал занозистые обломки в печку. Слабое пламя за них бралось с радостным урчанием, и ему с каждой новой порцией делалось всё теснее в своём кирпичном дому. Из печки повалил жар. Холодная комната озарилась таким сиянием, что её временный жилец ладонью прикрыл глаза, дабы не ослепнуть.
– Прощайте, господин Хлестаков, – сказала Маринка, когда икона сгорела, – надеюсь, больше вы не будете мёрзнуть.
Сморчка рядом с дрессированной девушкой уже не было. Но Маринка не стала допытываться, где он. Поблагодарив охранницу, она вышла.
В предрассветной тиши был слышен ручей. Маринка бегом спустилась к нему, и, присев на корточки, стала пить горстями звенящую ключевую воду. Потом умылась. Ей до сих пор было жарко, хотя с реки по всему оврагу тянуло туманной свежестью. Звёзды таяли. Посидев на мокрой траве, Маринка пошла домой. Раньше, чем она поднялась на гору, Заречный лес начал розоветь под лучами солнца. Это была заря её новой жизни.
Про непойманного маньяка, который осенью девяносто восьмого года чудовищно убивал в Москве проституток, вскоре забыли. Только два раза вспыхнуло опасение, что он снова взялся за своё дело. Вспыхнуло – и погасло. Один раз дама предпенсионного возраста, позвонив в милицию, заявила, что за ней ночью гнался маньяк. Ей сперва поверили, потому что качество связи было неважное, но, взглянув на неё, решили, что она врёт. А другая дама, ещё постарше, всех уверяла, что маньяк – её муж, так как, дескать, он ночами где-то гуляет с большим ножом для разделки мяса. Проверили. Большой нож для разделки мяса оказался отвёрткой, которой муж старой дуры свинчивал по ночам подъездные счётчики. Он тащил их затем на рынок возле метро «Электрозаводская», где мужик с большими усами давал ему по сорок рублей за счётчик.
Почти конец
(Продолжение – в пьесе «Общественный туалет» и в романе «Последняя лошадь Наполеона»)
Осень 2011 – 30 декабря 2013 года.
Авторские права нотариально заверены
