К счастью, я ныряю как тюлень. Задержав дыхание, стал искать выход. Но подо льдом это не так-то легко! Увидев более прозрачную полосу льда, я поплыл к ней. В это время что-то крепко схватило меня за ногу и потащило в глубину. Я уже раскрыл рот, чтобы глотнуть воздуха, но вместо воздуха хватил воды. Это вовсе не одно и то же — я просто света невзвидел.
В ушах у меня шумело. Я понял, что должен как можно скорее разделаться с тем, кто тянет меня вниз, иначе пропаду. И изо всех сил лягнув свободной ногой невидимого врага, почувствовал, что удар попал в цель: меня отпустили. Две или три секунды я бился об лед головой и наконец, полумертвый, едва дышащий, почти без чувств, сумел, как говорят математики, нарушить непрерывность. Высунув голову из воды, я дышал глазами, носом и ртом одновременно, пытаясь уцепиться за кромку льда. Но лед обламывался под моими руками. Сделав отчаянный рывок, я упал плашмя. Теперь вес распределялся на бо́льшей поверхности и лед выдержал. Поднявшись на ноги, я оттолкнулся коньком и понесся вперед. Ни одно судно на всех парусах при попутном ветре не могло со мной соперничать: я делал не меньше тридцати узлов. На берегу почувствовал, что силы оставляют меня, и упал без сознания. Очнулся я в теплой постели, и, оглядевшись, узнал комнату гостиницы, из которой вышел вчера.
Отправлявшиеся на рынок крестьяне нашли меня на земле полумертвым, на три четверти замерзшим. Положив меня в свою повозку, они отправились в Ставерен, где хозяйка гостиницы стала меня выхаживать.
Выпив полную чашку горячего пунша, через два часа я был совсем здоров.
К десяти часам утра мои пассажиры закончили все свои дела. Они торопились вернуться, и я тоже, поскольку испытывал некоторое беспокойство, не зная, как меня встретят дома. Мы отправились в одиннадцать; ветер был попутный. От Ставерена до Монникендама около двенадцати льё; мы преодолели это расстояние за шесть часов, что совсем неплохо.
На этот раз Бюшольд встретила меня не у двери, а на берегу моря. Ее зеленые глаза светились в темноте, как два изумруда. Она знаком приказала мне идти домой впереди нее. Я не стал возражать, решив, если она уж очень станет меня пилить, дать ей небольшую супружескую взбучку; говорят, если хочешь сделать из жены безупречную подругу, надо повторять эту процедуру каждые три месяца.
Итак, я вернулся домой и сам закрыл за собой дверь. Затем, усевшись, я обратился к жене:
«Ну, и что дальше?»
«Как что дальше?» — воскликнула она.
«Да. Что вам от меня нужно?»
«Что мне от вас нужно? Я хочу сказать вам, что вы бесчестный человек, раз позволяете себе рисковать жизнью и можете утонуть, оставив вашу несчастную жену вдовой с ребенком на руках».
«С каким еще ребенком?»
«Да, негодяй, я беременна, и вы прекрасно это знаете!»
«Право же, нет!»
«Ну, раз не знаете, так я вам об этом говорю».
«Я очень рад».
«Ах, вы довольны!»
«Вы хотите, чтобы я сказал вам, как меня это огорчает?»
«Вот как вы мне отвечаете вместо того, чтобы попросить прощения».
«Просить прощения за что?»
«За то, что бегаете по ночам, словно оборотень, за то, что волочитесь за мельничихами. Я вас спрашиваю, кто это катается на коньках в шесть часов утра?»
«Ну, довольно с меня вашей слежки, — сказал я. — Если вы не оставите меня в покое…»
«Что вы тогда сделаете?»
У меня была чудесная индийская бамбуковая палка, гибкая, словно тростник; я выбиваю ею свой воскресный костюм. Выхватив ее из угла, я со свистом рассек воздух над ухом Бюшольд:
«Вот и все, что я хотел сказать, душечка».
«Ах, ты угрожаешь мне! — крикнула она. — Погоди же!»
Из ее глаз вылетели две зеленые молнии. Бросившись на меня, она легко, словно у ребенка, вырвала из моих рук бамбуковую палку и, скрипнув зубами, размахнулась и ударила меня с дьявольской силой.
— Ух! — вырвалось у нас с Биаром.
— Я уже забыл, как в лодке она чуть до смерти не забила нас шестерых, помните? И сейчас, после первых ударов, память ко мне вернулась. Я пытался защищаться, но безрезультатно: не помогали ни угрозы, ни проклятия — пришлось в конце концов запросить пощады. Как говорится, я получил свое, и даже более того.
Увидев меня на коленях, она перестала драться.
«Ну хорошо! На этот раз довольно, но в другой раз так легко не отделаетесь».
«Черт! — пробормотал я. — И так чуть до смерти не забила…»
«Тише! И пора ложиться спать, — сказала она. — К тому же вы, должно быть, устали».
Я не только устал, но и был разбит.
Молча раздевшись, я лег и повернулся лицом к стене; закрыв глаза, притворился спящим, но не спал…
— Сами понимаете, я даром времени не терял; семейная жизнь сделалась для меня невыносимой, и я стал искать способ вырваться из когтей Бюшольд и одновременно отомстить ей за себя. Почему-то у меня была смутная уверенность в том, что это она подстроила ловушку с палкой в Эдаме и проломила лед на озере в Ставерене.
Более того. Вы помните, что я почувствовал, как что-то тянет меня на дно озера, и только сильный удар ногой помог мне освободиться.
Так вот, я был уверен: тащило меня за ногу не что-то, а кто-то и этим кем-то была Бюшольд.
«Рано или поздно, — сказал я себе, продолжая обдумывать планы мести, — наверняка это узнаю».
— Каким образом? — перебил я папашу Олифуса.
— Черт возьми! У меня же были коньки на ногах, и я не стал снимать их перед тем, как ударить. А удар ногой с коньком, да еще нанесенный отвесно, — не самый слабый. Мой удар был именно таким, и если это была Бюшольд, у нее где-то на теле остался след.
— Верно, — подтвердил я.
А папаша Олифус продолжал:
— Надо было затаиться, сделать вид, что все забыто — удар палкой в Эдаме, купание в Ставерене, побои в Монникендаме; если она виновата, то расплатится за все сразу.
Решение было принято.
Наутро, пока жена еще спала, я приподнял простыню и осмотрел ее с ног до головы: ни малейшего следа удара.
Вот только я заметил, что она не стала, как обычно, надевать ночной чепчик, а осталась в медном чепце.
«Ага! — сказал я себе. — Если ты и завтра его не снимешь, значит, под ним что-то есть».
Но, сами понимаете, вида не подал; я стал одеваться, а пока одевался, Бюшольд проснулась.
Первым делом она схватилась за свой медный чепчик.
«Ага! — снова подумал я. — Поглядим еще».
Все это я говорил про себя, притворившись веселым. Она тоже, надо отдать ей должное, через минуту стала вести себя так, словно ничего не произошло, хотя эта минута была нелегкой.
За весь день мы ни словом не обмолвились о том, что случилось вчера, и ворковали как голубки.
