С этими словами он удалился.
Работа в Бюро привлекла меня тем, что была связана, как мне казалось, с романтической деятельностью хирургов.
К тому моменту, когда я оставил университет, Бюро представляло из себя хорошо отлаженный механизм, который функционировал уже двенадцать лет. Однако вступление его в жизнь получилось непростым…
С внедрением операций по пересадке в клиническую практику в газетах все чаще стали появляться объявления о покупке и продаже отдельных органов и тканей. И тогда мой шеф решил централизовать все эти происходящие стихийно торговые операции и организовал свое Бюро.
Как только на дверях Бюро появилась вывеска и разноцветными неоновыми огнями замелькала первая реклама, газеты набросились на новое учреждение, как свора голодных собак. Писали, что группа безответственных личностей, готовых принести в жертву стремлению к личному обогащению соображения гуманности и гражданской этики, развернула деятельность, несовместимую с современными юридическими и моральными нормами. Торговля жизнью и органами человека не должна иметь места в цивилизованном обществе, где и без того немало отверженных ежедневно уходит из жизни по своей воле.
Однако здравый смысл оказался сильнее. В редакции стали поступать десятки писем, авторы которых находили в деятельности нового Бюро высокий моральный и общественный смысл. И знаете, от кого? Большей частью — от людей, решившихся на самоубийство.
«Вы не можете лишить меня права покончить счеты с ненужной обществу и опостылевшей мне самому жизнью (что делают сейчас сотни отчаявшихся!), — писал один из них. — Так не отнимайте у меня возможность совершить последний в свози жизни шаг с пользой для близких, ведь я им оставлю приличную сумму, и обреченных, которым я верну жизнь».
Эти письма оказались самым веским аргументом в защиту Бюро.
Однако споры продолжались. Кое-кто пытался доказать, что наше Бюро подталкивает к уходу из жизни людей, потерявших в ней опору. Поэтому оно будет значительно ускорять принятие рокового решения и приведет к увеличению количества желающих переселиться в иной мир.
Другие, напротив, доказывали благотворное воздействие деятельности Бюро на жизнь общества: банальное самоубийство теперь наполняется положительным содержанием, из бессмысленного шага отчаяния превращается в осмысленный поступок, в некотором отношении — даже в подвиг. Более того, деятельность Бюро придает смысл никчемной и жалкой жизни неудачников. И для них согласие на трансплантацию равносильно продолжению своей жизни в других.
Поразительное хладнокровие Боба Винкли во время первого визита заинтересовало меня. Его могло привести к нам трагическое стечение обстоятельств, минутное отчаяние, и мне уже подумалось, что он забыл о своем намерении. К нам приходило и немало любопытных, просто бездельников. Чаще всего, если клиент не заключал контракт с первого захода, мы его больше не видели.
Но Винкли пришел, и очень скоро. И вот тогда-то он пробудил во мне особый интерес.
— Я хотел бы кое-что уточнить! — обратился он ко мне.
Вел он себя по-прежнему спокойно и деловито.
— Слушаю вас, господин Винкли.
— Во сколько мне обойдется исследование в Центра трансплантологии?
— В тридцать тысяч дин. Пожалуйста, ознакомьтесь. — И я пододвинул к нему один из проспектов.
Он полистал его, отложил на столик:
— Это старый проспект, в нем ничего не сказано о…
— Вы правы, — перебил я его. — Мы не успели вписать туда мозг. Но мы это сделаем сегодня же!
— Бюрократизм у вас, — проворчал он. — Надо думать, исследование функций коры головного мозга обойдется дороже всего?
— Ровно двадцать тысяч дин.
— Дороговато, — он вздохнул. — А объясните, господин Хьюз, часто ли во время исследований обнаруживаются скрытые дефекты?
— Случается, — уклончиво ответил я. — У молодых реже…
— Что значит «случается»? Я уверен, что людей с идеальным здоровьем немного. Каждому из нас общение с медиками чаще приносит неприятные сюрпризы.
— Бывает и такое…
Винкли подозрительно посмотрел на меня:
— Я хочу знать, как оцениваются неполноценные биомеханизмы? — спросил он.
— Если порок органа незначителен, стоимость снижается на двадцать-тридцать процентов.
Винкли нервно расхаживал по ковру, недовольный моим ответом.
— Что считать незначительным пороком? Ваши диагносты должны беспощадно браковать органы при малейшем отклонении от нормы. Стоит ли тратить адские усилия и пересаживать кому-то дефектное сердце или почку.
Я не понимал, чего добивался Винкли. Сам он выглядел здоровяком. Нам запрещалось обсуждать технологию операций с клиентами. Если некоторые подробности попадут в газеты, мы можем остаться без работы.
— Вы правы, — мягко согласился я. — Некоторые органы оказываются непригодными к пересадке.
— Выходит, вы можете отнять орган, а деньги не выплатить?
— Выплачивается небольшая компенсация…
— Какая именно?
Никто еще до Винкли не вникал так придирчиво во все тонкости оценки органов. Кто будет мелочиться и считать разменную монету под ножом гильотины? На это и были рассчитаны неписаные правила обращения с клиентами, составленные с глубоким знанием человеческой психологии. А Винкли торговался! Торговался вопреки всем прогнозам и правилам.
Вникая в его точные вопросы, я насторожился.
— За непригодные биоаппараты выплачивается десять процентов их стоимости, — вынужден был ответить я.
— Господин Хьюз, скажите откровенно, — вдруг совсем другим тоном обратился ко мне Винкли, — на какую сумму я могу рассчитывать?
Он стоял передо мной, как бы предлагая оценить себя.
— Вести подобные разговоры нам категорически запрещается…
— Я надежный человек, — сказал он. — Поверьте…
— В лучшем случае вы получите около пятисот тысяч дин.
Он мотнул головой:
— Не забудьте оценить мой интеллект!
— Я учел и его…
— Пятьсот тысяч вместе с головой! — Он всплеснул руками. — Из этих денег еще платить налог, как с прибыли?
— Разумеется, только не с прибыли, а с наследства.
— Это же надувательство! — От возмущения он побагровел. — Вы соблазняете миллионом, а платите вдвое меньше Отнимите налоги и сумму на обследование… Что же останется мне, гроши?
— Вам деньги будут не нужны, господин Винкли, — заметил я.
— Я готов пожертвовать головой, чтобы мои наследники получили приличную сумму…
