Ночью Володя проснулся, нему сделалось страшно, как маленькому ребенку, которому приснился страшный сон.
— Отец, — позвал тихо юноша. — Отец! А что сейчас делают дома? Что — мама?..
Отец не ответил, его тихое, спокойное дыхание сонного утомленного человека успокоило Володю. Он лег и снова заснул уже крепким юношеским сном.
Утром кто-то осторожно постучал в дверь. Вошел вчерашний офицер в полной полицейской амуниции — черный мундир, такая же фуражка с ремнем, застегнутым под подбородком, на боку черная кобура револьвера и сабля. Блестя черными крагами, он прошел на середину комнаты и встал смирно, приветствуя Ивана Ивановича, который никак не мог понять, откуда этот почет от японского полицая.
Действительно, офицера нельзя было узнать. Перед геологом стоял совсем другой человек — почтительный, вежливый, готовый, казалось, предупредить каждое движение ученого.
Дорошук глянул на сына прищуренными хитроватыми глазами, в которых можно было прочитать: «Я еще не знаю, каким ветром повеяло, но что за разительные перемены!»
— Нацуаки Хирата! — назвал себя офицер. — Гомень кудасай — извините, но я имею честь разговаривать с господином Дорошуком, известным ученым?
Ужасно коверкая русский язык, он объяснил, что о господине ученом уже известно губернатору, который велел, мол, считать господина Дорошука и его сына гостями на Карафуто.
— А сейчас, — офицер в улыбке раздвинул до ушей сомовий рот, — сейчас начальник полицейского управления господин Инаба Куронума ждет уважаемых гостей у себя дома…
Полицай принес воды для умывания и белое полотенце. Иван Иванович и Володя умылись, а на пороге уже стоял почтительно согнувшийся втрое цирюльник, льстиво причмокивая губами. Он быстро побрил геолога и спрыснул хорошим, тонким одеколоном.
Офицер вежливо показал на дверь.
— Ну, что ж, пошли, сынок, — весело сказал Дорошук. — Ничего не поделаешь, приглашают!
Дом начальника полицейского управления был недалеко, почти рядом. Деревянное строение господина Инаби Куронуми было огорожено колючей проволокой, и у входа дежурил полицай.
— Начальника полиции самураи держат под суровым надзором, чтобы не бросался на людей, — прошептал сыну Дорошук.
Володя улыбнулся и с этой улыбкой вошел с отцом в большую комнату, которая, казалось, была битком набита шелковыми ширмами, голубых и зеленых, желтых и красных расцветок. Начальник полицейского управления, вероятно, любил яркие цвета.
Володя осмотрелся и увидел, что офицер исчез. Из-за ширмы вышел хозяин, как оказалось, сам господин Инаба Куронума. Он был в темно-сером кимоно с черным поясом, в таби — японских чулках с отдельным большим пальцем.
Лицом господин Инаба Куронума был похож на самураев, каких Володя видел на карикатурах. У начальника полицейского управления был голый череп с пучком волос впереди, короткие ощетиненные усы, брови, взламывающиеся на лбу двумя острыми углами. На толстом носу сидели огромные роговые очки.
Господин Инаба Куронума невольно глянул на ноги своих гостей, и геолог сразу догадался, в чем дело.
— Надо снять ботинки, — тронул он Володю за плечо.
— Но у меня, отец, рваные носки.
— Ничего, разувайся. Мы — путешественники, господин полицай простит.
Володя снял ботинки вслед за отцом и поставил у порога.
— Извините, такой обычай у нас, японцев, — поклонился Инаба Куронума. — И еще, извините, я не знаю русского языка.
Все это перевел высокий долговязый субъект. Закрученные вверх рыжие усики, оловянные глаза и красный курносый нос — это лица очень напоминало Ивану Ивановичу лихой памяти царских казачьих офицеров. Переводчик неслышно вышел из-за ширмы, был он, как и хозяин, в таби.
— Прошу господина геолога Дорошука и его сына к столу, — проговорил господин Инаба Куронума.
Все сели на шелковые подушки с золотистой бахромой.
Низенький столик, высотой в четверть метра, покрытый черным блестящим лаком, был заставлен тарелками и чашками всех цветов. Вошел старый морщинистый слуга и положил на стол деревянные палочки, с помощью которых японцы едят. А возле тарелок Володи и Дорошука оставил, кроме того, ложки и пару вилок.
Кушаний было много, начиная от мелко наструганной сырой рыбы с тертой редькой и острой овощной подливкой и кончая рисом, жареным рябчиком, сладким картофелем — сацумаимо и японскими персиками — момо. Желтовато-зеленый чай пили без сахара.
Переводчик, похожий на тигра в своем полосатом джемпере, вместо чая, все время прикладывался к чашке, куда не забывал подливать подогретой саке — водки из риса. Но дело свое знал и, хотя нос его от саке сделался совсем фиолетовым, переводил, по мнению Володи, довольно точно.
— Дозо, дозо, пожалуйста, — вежливо упрашивал господин Инаба Куронума. — Замечательная саке. Я знаю, что русские чаще употребляют водку, чем вино. И имеют основание. Оставим вино французам.
Он делал вид, что уже пьяный и что ему ужасно весело. Он даже запел шутливую детскую песенку:
«Моси, моси, каме йо,
Каме сан, йо…»
Долговязый старательно переводил:
«Слушай, слушай, черепаха,
Слушай, наша госпожа…»
Но по тому, как Инаба Куронума посматривал на гостей сквозь блестящие стеклышки очков, Иван Иванович понимал, то господин хозяин вполне трезвый.
Острые углы черных тонких бровей начальника полицейского управления то прыгали вверх, то вдруг опускались вниз, будто танцевали старинный самурайский танец.
Дорошук чувствовал себя неловко и напряженно. Он хорошо знал, чем дышат японские самураи, чтобы принимать это угощение и почет как проявление дружбы и искренности.
— Извините, я закурю, — взял бамбуковую трубку хозяин. — Очень жаль, что японский табак уступает турецкому. Я люблю потреблять все свое, японские товары. У меня на службе кое-что на европейский лад, но дома…
Он обвел вокруг руками, указал на ширмы, на циновки из волокон бамбука, на какемоно — вышитую на шелку картину, на позолоченную статуэтку Будды с лотосом.
— Все — Япония… Я очень люблю Карафуто. Это — колония. Так я смотрю на остров. Сердце Японии на юге, сердце Японии — Токио… Но мне приказали: отправляйся на Карафуто — и я поехал. Так как я солдат, я служу императору.
Он вдруг поднял руку вверх и воскликнул трижды:
— Банзай! Банзай! Банзай!
— Банзай! — воскликнул и переводчик, наливая в чашку саке.
— Золотая хризантема, имеющая шестнадцать лепестков[4] — это мой девиз! — громко продолжал Куронума.
