— Аксенов, зачем так много бежит мышка-чума? А? Скажи, пожалуйста, — спросил Узаков и напялил на лицо противогазную маску. Аксенов махнул рукой: некогда разговорами заниматься.
К бугру на большом галопе подкатили обозные лошади. В повозках было все, что можно найти на заставе: керосин, деготь, бочонок хлорки, бидон креолина.
С повозками появились и фельдшера. Они все выгребли из своих аптечек. На одной повозке привезли плуг. Здоровяк Лисицын торопливо перепряг своих тяжелоногих лошадей из повозки в плуг и, яростно вцепившись в поручни, начал первую борозду на пути мышиного нашествия.
А пограничники раскидывали по степи мышиную отраву, разбрызгивали керосин, поджигали солому, копали канавы. То там, то здесь появлялись фельдшера с бутылями, с бачками, с коробками. Пограничники, как привидения, метались в черном дыму, в пыльном зное. Потапов носился на взмыленном вороном коне в черной от пота и копоти гимнастерке и покрикивал осипшим от напряжения голосом:
— Осторожней с огнем! С огнем осторожней! Обмундирование в керосине! Следите друг за другом!
Над границей пахло тяжелым смрадом. Если бы не противогазы — нечем было бы дышать.
Пограничники, казалось, не уставали, не думали об отдыхе, и хотя они все еще отступали, пятились к заставе, но уже не так поспешно, как вначале.
Узаков яростно боролся с надвигавшейся серой чумой. Обмундирование на нем было порвано, местами оно обгорело, и там на смуглом теле розовели пузыри ожогов. Его мучила жажда, но нельзя было снимать противогаза. Он забыл все обиды, забыл и собрание, на котором его выдвинули поваром. Не забыл одного: смотреть друг за другом.
И вдруг перед запотевшими стеклами его противогаза вспыхнул яркий огонь, послышался отчаянный крик. Узаков стремительно кинулся за огненным клубком, катившимся по полю. Он узнал: это был Мищенко, тот самый незадачливый повар, о котором совсем недавно шел разговор. В два прыжка Узаков настиг Мищенко, свалил его с ног и сорвал часть горящей, одежды. В это время кто-то накинул на них попоны. Сперва Узаков почувствовал острую боль, потом стал задыхаться: противогаз больше не фильтровал дымную горечь. Ему показалось, что он кричит изо всей силы, так кричит, что противогазная маска раздувается, как резиновый шар. Но его никто не слышал, он и сам больше ничего не слышал и не видел — все затянуло прогорклым дымом…
Когда Узаков очнулся, первыми, кого он увидел, были фельдшер Дмитриенко и пулеметчик Аксенов. Узаков огляделся и, упершись забинтованной выше локтя рукой о край повозки, поднялся:
— Ну, что ты делаешь? — грубовато сказал Аксенов. — Лежи! Без тебя тут управятся.
Дмитриенко подсунул под нос Узакову аптекарский пузырек.
— Глубже вздохни! Вот так, хорошо. Как голова?
Узаков сел, растерянно моргая глазами. Повозка, на которой он сидел, стояла посередине заставного двора. А в вечернем, чуть розоватом небе, кружил самолет. Он с ревом снижался чуть не до самой земли, а затем взмывал высоко в небо, тяжело неся за хвостом темный клубящийся шлейф. Узаков понял, что самолет обрабатывает то место, по которому ползут мыши.
— А Мищенко? — спросил Узаков.
— В госпитале твой Мищенко, — ответил Дмитриенко. — Самолетом отправили. В общем-то ему тебя надо благодарить. Не остановил бы ты его, сгорел бы он, как свеча.
— С мышами заканчивают, — заговорил Аксенов. — Видишь, как авиация работает? Ученые прилетели. Разбираются, мышей потрошат… Говорят, что мыши эти обыкновенные, без этой, без чумы…
— А Мищенко скоро поправится? — спросил Узаков.
— Конечно, скоро, — подтвердил Аксенов. — С недельку, может, полежит. Правильно, доктор?
— А чего же? Пройдет!
— Хорошо будет, — задумчиво произнес Узаков. Не спеша слез с повозки и, оглядев свое жалкое обмундирование, пошел на заставу.
— Куда ты, Махмуд? — удивился Аксенов.
— Ужин готовить. Бойцы кушать хотят. Ученый человек тоже кушать хочет. Летчик тоже. Ты тоже кушать хочешь. Да?
— Тебе же надо полежать.
— Им тоже надо, — ответил Узаков, показывая рукой в ту сторону, где все еще были пограничники. — Им на границу надо идти. И кушать тоже надо. Всем надо…
Вот так мы и выбрали себе повара…
Вел я как-то на заставу новобранцев из учебного полка.
Местность скучная — голые плоскогорья, распадки, заваленные камнями; вдоль пограничной дороги — жесткая выгоревшая трава, цепкий бурьян, забрызганный колесной мазью, ниже дороги — речка, а воды в ней воробью по колено, одно лишь название, что речка. Но что поделаешь — водный рубеж! Здесь и проходит государственная граница, которую они должны будут охранять.
Поднялись мы на гору, спрашиваю ребят:
— Устали?
— Нет, чего тут, не устали…
— Ну, ну не сознаетесь, — говорю, — я-то хорошо вижу, меня в этом деле не проведешь. Здесь можно немного посидеть.
Сели мы возле большого серого валуна, закурили. Посмотрел я на молодых бойцов, посмотрел вниз на телефонные столбы пограничной связи.
— Землянку под горой видите? — спрашиваю. — Вон она, недалеко от телефонной линии. Знаменитая землянка. Она давно никому не нужна, а ребята все равно каждый год ее поправляют.
— А зачем? — заинтересовались новобранцы.
Я решил, что им полезно знать эту историю — служить-то здесь придется.
— Ну, что ж, послушайте, — начал я. — Три года назад, в тридцатом году, здесь банда Абульхатбека орудовала. Банда немалая, эдак сабель восемьдесят, а то и больше. А на заставе у нас всего-навсего двадцать семь сабель было. Сами посудите, что можно с такой силой сделать?
Однажды начальник заставы выехал по делам службы в тыл. Коновод с ним был, все как положено. Только это они в селение заехали — кинулись на них бандиты, с седел стащили, скрутили по рукам и ногам, в рот — кляп, глаза завязали и тащить. Прошло немного времени, развязали начальнику глаза, он сам себе не верит: перед ним Абульхатбек и еще с пяток бандитских главарей. Сидят, барашка жареного уплетают, молодым вином запивают. Абульхатбек нацедил из бурдюка вина турий рог и подает начальнику: «Пожалуйста, дорогой, очень прошу, немножечко губы мочить надо». Начальник, было, голос повысил, что, мол, это за игра такая, прекратите! А у бандитов маузер наготове. Но Абульхатбек не горячится, обходительный такой, вежливый и одно свое твердит: «Ты гость мой, начальник, нельзя сердиться, нехорошо. Я тоже не могу тебя обижать, кушай, пожалуйста, вино пей. Можешь песни петь, можешь лезгинку плясать. Что хочешь — все можешь!» А начальнику не до веселья.
