Почему вдруг?
Ответ на этот вопрос я получил, когда пролетка с поднятым верхом — здесь тоже шел дождь, как и в Риге, — проехала по главной улице города. Дворники под надзором полицейских остервенело соскребали со стен лозунги, нанесенные красной краской с помощью самодельных трафаретов. Дело, видно, подавалось туго. Можно было легко прочитать лозунги:
«Да здравствует Первое мая!»
«Долой фашистскую диктатуру Ульманиса!»
Превосходно!.. Я ликовал. Подпольщики провели первомайскую акцию раньше обычного и оставили охранку с носом. Вот она и бушует, нанося удары вслепую.
Везти чемодан прямо к месту назначения в такой ситуации рискованно. Я придумал другое. Остановил извозчика возле дома, на одном из окон которого увидел прямоугольный белый листок. Он означал, что здесь сдается комната.
Встретила меня совершенно высохшая древняя старуха, похожая на ожившую мумию. Голова у нее тряслась, руки дрожали, и вообще было непонятно, каким образом она еще держится на земле. Тем не менее мумия проявила вполне деловую хватку, содрав с меня пять латов в качестве задатка за клетушку, которую я вовсе не собирался снимать. Она словно почуяла, что мне нужно лишь на несколько часов оставить здесь свой чемодан, и извлекала из этого свою выгоду.
Теперь, освободившись от опасной ноши, я обрел на время свободу действий.
Прежде всего нужно было понюхать воздух возле домика сапожника Казимира Ковальского. Именно здесь помещалась явочная квартира, куда поступала нелегальная литература, прежде чем начать свой сложный извилистый путь в подпольные ячейки города.
Пехотная улица, больше похожая на деревенскую, как обычно, пустовала. Здесь жила городская беднота, главным образом — сапожники, работавшие на дому для больших фирм, некоторые, в том числе Ковальский, подрабатывали еще и на починке обуви. Только клиентов у них было немного. Обитатели соседних улиц, экономя сантимы, чинили свои башмаки сами, а более состоятельным горожанам сюда было слишком далеко.
Казимир Ковальский еще зимой отправил свое многочисленное семейство подкормиться на хутор к родственникам, а сам занялся домиком, отделав его как картинку. Мастером он был великим, работал с любовью, и неказистое, сколоченное из чего попало жилище преображалось с каждым днем. Резные ставенки, наличники, даже петушок на крыше… А когда он взялся за забор, старательно отделывая каждый колышек, и к его домику стала сбегаться падкая на зрелища ребятня со всей округи, неожиданно забеспокоился Пеликан.
— Так не годится! У тебя явочная квартира, а не выставка.
— Так что, по-твоему, я должен теперь жить как в конюшне?
— Во всяком случае ты не должен привлекать к своему дому внимания.
Разговор происходил при мне, на той неделе, когда мы договаривались о предстоящей поездке в Ригу. Но, видно, трудовой пыл Ковальского не охладился. За эти дни он приладил к своему новенькому ярко-зеленому, с гранеными пиками верхушек частоколу такую же ярко-зеленую калитку с замысловатой щеколдой.
Калитка эта и успокоила меня окончательно. Я смело вошел в дом.
И сразу, еще в сенях, понял, что попался.
— Проходите, проходите, — ухмыльнулся носатый, с усиками под Гитлера, полицейский, появляясь из своего убежища за дверью. — Вас уже ждут — заждались!
Мне не оставалось ничего другого, как подчиниться.
В просторной комнате, которая служила Ковальским и мастерской, и кухней, и столовой, а по ночам еще и спальней для младшего поколения, на низких сапожных стульчиках с кожаными ремнями, приколоченными к раме крест-накрест, сидели двое в штатском. Густым облаком висел табачный дым, из чего я сделал заключение, что они здесь давно — сам Ковальский не курил.
— Вот! — радостно доложил полицейский. Явился!
И сразу вышел. Караулить следующего.
— Ага! — Один из двоих, коренастый, с приплюснутым, как у боксера, носом, резво вскочил на ноги. — Кто такой? К кому? — Его маленькие невыразительные свиные глазки впились в меня злыми буравчиками. — Ну!
— Человек. Гражданин Латвийской республики. Звать Арвид Ванаг. Пришел к сапожнику. А вы кто такие?
Он пропустил мои колкости, а заодно и вопрос, мимо ушей.
— Зачем?.. Зачем пришел?
Я пожал плечами:
— Зачем ходят к сапожнику?
Мне впервые приходилось сталкиваться с охранниками вот так, лицом к лицу. Но я давно готовил себя к такой встрече. В конце концов, почти каждому подпольщику, как бы он ни берегся, предстоит эта неприятность. Теперь все зависело от того, как я смогу выкрутиться. Ковальский, конечно, арестован, но он не проговорится, тут уж можно биться об заклад.
— Да, зачем? — Охранник подступил ко мне вплотную, задирая вверх свой расплюснутый боксерский нос; он был много ниже меня. — Зачем ходят к сапожнику?
— Не костюм же шить, ясное дело! Чинить обувь, наверное.
— Ах, чинить обувь! Садись!
— Спасибо, я лучше постою, если недолго.
— Недолго?
Он переглянулся со вторым, и оба, как по команде, оглушительно захохотали.
— Ну, это еще как знать — долго-недолго! — Охранник толкнул меня в плечо: — Садись — кому сказано!
Пришлось опуститься на низкий стул.
— Я лично думаю, что меньше, чем пятью годами, ему никак не отделаться. Как считаешь, Таврис?
— В лучшем случае! — пробасил второй охранник. — А то и все семь. Смотря какой судья попадется.
— Скинь свои лапти! Раз, два! — скомандовал охранник с битым носом; он явно был здесь за старшего.
— С какой стати?
Раз уж начал, придется до конца играть роль серьезного, с чувством собственного достоинства парня.
— Ты же сам говоришь: к сапожнику пришел. Вот мы и починим… А ну, без разговоров!
Больше тянуть нельзя было. Я молча расшнуровал свои парадные черные туфли.
— Проверь, Таврис!
Второй охранник, длиннорукий и длинноногий, какой-то весь словно развинченный в суставах, брезгливо морщась, поднял туфли за задники и беглым взглядом окинул подошвы.
— Целехоньки! Месяц как куплены, не больше.
— Ну, что ты теперь скажешь? Зачем тебе вдруг понадобился Ковальский?
Он резко замахнулся, но не ударил. Ему определенно не терпелось перейти от слов к делу. Однако пока я не подследственный, даже не арестован, нас еще разделяет невидимая грань, которую он не решается переступить. Вот позднее, в охранке, можно будет дать волю рукам.
— Не понимаю, чего вы от меня добиваетесь?
— Правды!
— Я и говорю правду. На прошлой неделе я занес Ковальскому ботинки в починку: каблуки совсем стоптались. Он сказал: «Зайдешь после воскресенья». Сегодня понедельник, вот я и зашел. Не в туфлях же ходить по такой погоде? А тут… придрались ни с того ни с сего!
