Так впервые между ними вслух было произнесено это слово — «разведчик», и Виталий уже понимал, что станет его делом на войне.
Самарин провожал Урванцева к калитке, где его ждала автомашина. Они шли по узенькой, уже затемненной сумерками аллее, под ногами у них шуршали опавшие листья.
За калиткой Урванцев крепко пожал Виталию руку, залез в машину, и она сорвалась с места, крутя за собой золотую вьюгу листопада.
Шли занятия с утра до позднего вечера — и все интересно.
Как-то уже глубокой осенью читал им лекцию партийный работник из Белоруссии. Он только что прибыл оттуда, из вражеского тыла,где, как и в мирное время, являлся секретарем райкома партии, только теперь подпольного. Через фронт перебрался на своих двоих без особых трудностей и приключений. Но для этого ему пришлось подходить к Москве с юга — крюк сделал огромный. Назад его отвезут на самолете и сбросят с парашютом. Рассказав об этом, он вдруг спросил:
— Я слышал, среди вас есть товарищ, который, уже переходил через фронт, причем в месте очень густого насыщения вражеских; войск. Кто это?
Самарин встал.
Но в это время лектор добавил с улыбкой:
— Правда, мне сказали, что вы переходили фронт под прикрытием всей двадцатой армии.
Под общий смех Виталий сел. Черт дернул его вставать!
Потом секретарь райкома стал рассказывать очень интересное и важное.
— На финской войне, — говорил он, — мы узнали очень опасное вражеское оружие: мины-ловушки. В доме лежит на столе автоматическая ручка. Возьми ее — и останешься без руки. А у нас теперь такая ловушка — иной человек. Вот, к примеру, в нашем райцентре на почте служил в отделе посылок дядька, уже в летах. На заем подписывался на полный оклад. На выборах голосовал до восьми утра. Благодарственными грамотами за труд все стены у него в доме увешаны. А пришли в наш город фашисты, и этот дядька пошел в гестапо со списком коммунистов нашего города. И получил за это должность при комендатуре. А вскоре мы узнаем, что, оказывается, наш образцовый дядька в двадцатые годы был в эсеровской банде, захватившей город Мозырь, и сам расстреливал там коммунистов и красноармейцев. Был тогда же схвачен, приговорен к расстрелу, но бежал. А в тридцатые годы под другой фамилией появился уже у нас. Вот тебе, пожалуйста, типичный человек-ловушка: с виду вроде бы целиком наш, а на самом деле враг. Ну, мы его все же кокнули, исполнили, так сказать, давний приговор...
А то случай такой. Был у нас поп, отец Дмитрий. Натерпелся он лиха от наших антирелигиозников. Сыну его в девятилетке диплом не дали, он завербовался на Север и там как-то погиб. В 1939 году мы церковь закрыли по просьбе, конечно, трудящихся. На что жил этот поп последние два года — непонятно. Местные товарищи острили, что он держался только на злобе против нас. И вот приходят оккупанты, вызывают попа, говорят ему: открывай церковь и служи там свои службы. В первую же субботу под вечер слышим — на церковной колокольне: «блям-блям». Видим, идут в церковь люди, не так много, а идут. Послал я туда своего человека. Он вернулся и докладывает: «Было в церкви сто семь человек, больше пожилых, а молодых девять. Но это, — говорит, — не главное. Проповедь отец Дмитрий оторвал — это да! Пришли, сказал он, на нашу землю басурманы, чтобы сделать нас рабами под плетью, да это у них не выйдет. Один такой Гитлер по имени Наполеон уже был, да где он? Подох на острове Святой Елены. Где его войска? Сгнили в русской земле. То же самое ждет и нового Наполеона с его войском. Надо только, чтобы каждый из нас не познал стыда и греха смирения перед врагом».
На другой день взяли отца Дмитрия в гестапо, и он как в воду канул. По слухам, расстреляли его. И это уже не человек-ловушка, а человек-загадка, но мы-то обязаны такие загадки решать быстро.
А какой же вывод из этих фактов? Все по старому счету хорошие, по-новому — плохие? И наоборот? Нет. Мы сделали вывод другой: анкета — дело хорошее, а только не дает она полного портрета. Так вот, если раньше мы узнавали человека сперва по его анкете, то теперь начинаем с самого человека, с его поведения, с его поступков. Во время таких событий, как эта война, человек без бумажки раскрывается, кто он есть в жизни. Тем более что и оккупанты тоже торопятся это выяснить и как бы помогают нам...
И еще много интересного рассказывал он. Например, о немцах:
— Немцу, попавшему к нам, все вокруг непонятно. И главное его удивление — почему люди наши, по его мерке, живущие бедно и без всяких удобств, защищают эту свою жизнь, не щадя жизни собственной. Не в силах это понять и объяснить, немец хочет верить гитлеровской пропаганде, утверждающей, что мы просто неполноценные люди. Но если у какого немца собственная башка варит, случаются интересные истории. Один немецкий офицер, шишка, правда, небольшая, оказался на постое у нашей колхозницы. До войны была она членом правления колхоза и депутатом сельского Совета. Женщина с виду простенькая, но по народному мудрая. А этот ее немец знал откуда-то русский язык. По вечерам он со своей хозяйкой вел разговоры про то, про се — про жизнь, одним словом. И вдруг мы узнаем, что немец начал проявлять о своей хозяйке всякие заботы — снабжает ее провиантом, подарки разные преподносит. Мы думали, он подлаживается к ней по любовной части. Оказалось, совсем не то. Она нам сообщила, что он сильно засомневался насчет этой войны и того, что им внушали о России и о русских. Взяли мы это на заметку, но выжидаем,. А немец меж тем запил. И как напьется, начинает такое говорить про своего Гитлера, что хозяйка запирала его на ключ, чтобы он в таком виде не вылез к своим. И тогда мы решили к тому немцу подобраться и поручили это партизану, который в мирное время был учителем немецкого языка. Но опоздали мы с этим. Видно, гестапо узнало о настроении немца, и он исчез. А к колхознице они явились с обыском, перетрясли всю избу и ее забрали. Неделю допрашивали, но она прикинулась непроходимой дурой. Они ее избили и выпустили. Сейчас она у партизан поварихой работает. Мы ее расспрашивали — чем она немца своего разагитировала? Отвечает: никакой агитации не было, просто рассказывала ему о нашей жизни в мирное время.
К чему же данный факт нас призывает? Надо нам внимательнее присматриваться и к немцам. Весьма это может пригодиться для нашей работы. Но дело это тонкое и не быстрое, и главным все же остается — бить их смертным боем. От этого уцелевшие тоже умнеют. Разгромили мы как-то карательный отряд, а одного карателя живьем взяли. Эсэсовец, между прочим, — их сливки. Что он только у нас не проделывал! Какие номера не выкидывал, чтобы спасти жизнь! И все клянет своего фюрера, клянет, да еще как! А час назад он деревенского мальчишку в упор застрелил, а когда мать бросилась к нему — и ее. У меня такая мысль: у иного немца вся его идейность на нитке держится.
