Курсантов немецкой группы начали экзаменовать, когда все остальные уже покинули школу.
Первым в «чистилище» был вызван Самарин.
В учебном классе сидели четверо. Трое в военной форме, один из них — начальник школы, и один — в штатском.
— Давайте говорить по-немецки, — предложил штатский,
— Яволь, — согласился Самарин.
— Расскажите кратко свою биографию.
Самарин стал рассказывать, но минуты через две военный, сидевший за столом в центре, остановил его.
— С языком порядок, — сказал он.
— Полный, — подтвердил штатский.
— По всем дисциплинам у курсанта Самарина отметки отличные, — добавил начальник школы. — Я думаю, его нужно завтра же передать в хозяйство Урванцева. Согласны, товарищи?
Все его поддержали.
На другой день Самарин поехал на электричке в Москву. С вокзала нарочно шел пешком.
Когда враг прорвался к окраинам города, Самарин не находил себе места в тревоге за мать. В середине октября не выдержал, пошел к начальнику курсов и рассказал о своей тревоге. Спустя несколько дней начальник сообщил, что его мать эвакуирована с другими семьями чекистов на Восток, что ей будут выплачивать деньги по его аттестату и он о ней может не беспокоиться.
— А можно знать, где она будет жить? — спросил Виталий.
— А зачем? Собираетесь оттуда ей писать? — сухо спросил начальник.
Сейчас домой он не пойдет — зачем идти в пустой дом, бередить себе душу?
Утренняя зимняя Москва совсем не была похожа на ту, которую знал и любил Виталий. Опустели улицы. Много военных. Совсем не видно детей. Не убирается снег. Зрение цепко схватывало все эти непохожести на прежнюю Москву, а в душе нарастало гордое чувство — молодцы наши, не дали столицу на поругание! Погодите, может, и я успею что сделать для моей Москвы.
Виталий прошел мимо будки автомата и вдруг остановился — точно его в грудь толкнули. Позвонить Люсе? Стоп! О чем будешь с ней говорить? О себе он ни слова правды сказать не может. Врать ей — не сумеет. Нельзя и встретиться. Приказ строг и ясен — не общаться ни с кем.
Он уже сделал несколько шагов назад к будке автомата и снова остановился. Люся живет в коммунальной квартире. Телефон в коридоре. Он представил себе этот коридор с поворотом, с тусклой лампочкой под высоченным потолком, с висящим на стене велосипедом. Увидел, как Люся идет из своей комнаты к телефону. И... шагнул в будку.
Люсин телефон долго не отвечал. Наконец он услышал голос соседки-старушки — почему-то она чаще других, когда звонили, подходила к телефону:
— Слушаю... Слушаю...
Виталий узнал ее голос:
— Можно Люсю?
— Нельзя, она на фронте,
— Давно?
Короткие гудки.
Вот так Люся! Вот молодец! И больше он ничего подумать о ней не смог. Вспомнил только, как она рассказывала про двух девчонок с ее работы, которые ушли на фронт, и что она им завидует, но поступить, как они, не может — не хватает характера.
Значит, хватило? Неправду она говорила про характер. Его у нее в достатке. Ну что ж, удачи тебе, Люся, там... а если раны — небольшой. Эта песня вдруг всплыла в памяти, и, повторяя про себя мелодию, Виталий зашагал дальше.
Хозяйство Урванцева, куда согласно приказу явился Самарин, размещалось в глухом переулке, в старинном доме с длиннющими запутанными коридорами, по которым он немало поплутал, прежде чем нашел нужную ему комнату.
Встретились как хорошие давние знакомые. И с этой минуты Самарин звал его Иваном Николаевичем, а тот его — Виталием:
По возрасту Урванцев вполне мог быть ему отцом. Волосы у него хоть и пышные, а с густой сединой. Глаза светло-серые, моложавые, а вокруг них, особенно на висках, — пучком морщинки, Лицо у него всегда чисто выбритое, от этого резче видны две глубокие морщины от ноздрей к уголкам рта. Когда он смеется, эти морщины точно сламываются, и тогда лицо его делается совсем молодым. Здоровьем и силой природа его не обошла. Плечистый, подтянутый, ходит легко. Самарин ни разу не видел его усталым, разве только поздно-поздно вечером, и то усталость можно было заметить только в чуть притухших глазах.
Сначала были решены все житейские вопросы. Жить и питаться Виталий будет в этом же здании. Иван Николаевич дал ему талоны на питание и ключ от комнаты, где он будет спать и заниматься.
— Иди позавтракай, и приступим, — сказал он. — А я пока уточню нашу с тобой программу. И вот тебе письмо от мамы — наши переслали из Белорецка.
— Откуда, откуда? — переспросил Виталий. Он даже не знал, что на земле есть такой город.
— Из Белорецка. Там в эвакуации семьи наших работников, и моя в том числе. Это — на Урале.
Письмо от мамы«Дорогой мой Виталик, здравствуй, сынуля! Прежде всего хочу сообщить, чтобы ты за меня не волновался. Я устроена вполне хорошо. Живу вместе с семьей, кажется, твоего начальника, которого зовут Иван Николаевич, а фамилия Урванцев. Его жена, Лина Борисовна, — очень хорошая и сердечная. У нас настоящий колхоз, с общими деньгами. За тебя я получаю вполне достаточно, чтобы чувствовать себя в нашем колхозе на полных правах.
Сразу, когда приехали, я точно сломилась. В поезде было холодно, взятой еды не хватило на дорогу, а достать ничего нельзя. Только кипяток на станциях, за которым Лина Борисовна бегала, а я помирала от страха, что она отстанет. Первые дни в Белорецке, пока нам не дали комнату, тоже было плохо. Жили в бараке, где не было печек. Но теперь все хорошо, и ты не беспокойся. Думаю о тебе все время: и как утром встану, и весь день, и как спать лягу, и во сне тебя вижу, а все почему-то маленьким, как ты в школу ходил, как мне надо было тебя будить, а ты чуть не плачешь, не хочешь вставать. Большая моя тревога — куда тебя служба бросит? Береги себя, Виталенька. Помни обо мне, когда и сам себя забываешь. Лина Борисовна меня успокаивает, говорит, ваша служба не на фронте, не в окопах. Но война ведь, и от нее тебе не уйти, ведь правда? Но ты не подумай плохо. Я понимаю, когда такое вокруг несчастье, война, мужчине надо быть мужчиной, и просить у судьбы для тебя особого блага стыдно перед всеми людьми. Я же тут вижу, как несут этот крест все люди, и такие матери с тревогой, как я, в каждом доме. У нашей хозяйки двое сыновей и муж ушли на фронт. И она от них слова не имеет и не знает даже, куда им написать. Так что я еще счастливая. Но береги себя, Виталик, не забывай поесть. Знаю я тебя, обо всем забываешь. Дома у нас оставила полный ералаш. На сборы мне дали два часа. Я все перерыла, выложила, не знала, что с собой брать. Так все там и осталось. Прибери кое-как, ключ возьми на службе. И пришли мне кофточку мою шерстяную вязаную, коричневого цвета. Это можно по почте. Больше писать особенно нечего.
