— Но ведь все это было до революции в Германии, — перебил Репьев.
— Правильно, до буржуазной революции, — ответил Никитин. — А вот это привез мне из Люстдорфа Кудряшев, — председатель передал Репьеву маленький листок бумаги.
— «Улица Средняя, дом № 12», — прочел Макар Фаддеевич.
— Теперь переверни, — подсказал Никитин. Репьев перевернул листок и увидел на обороте несколько цифр.
— Что за штука?
— Копия с одного из жестяных номерных знаков, прибитых у каждого люстдорфского дома.
— Это уж не шифр ли? Никитин рассмеялся:
— Я всегда говорил, что ты родился чекистом... Надо разузнать, что эти цифры означают, давно ли они написаны и нет ли таких письмен на других домах.
— Хитер мужик Федя! Как он до этого докопался? Легко ведь спугнуть.
— Случайно докопался. Этот дом сгорел. Кудряшев был на пожаре, машинально поднял железину и увидел цифры.
— И никто не заметил?
— Да как будто нет, он цифры записал дома, по памяти.
— Хитер мужик! — восхищенно повторил Репьев.
— С догадкой. Он там еще одну штуку придумал: тебе для новой работы должна будет пригодиться...
Никитин спрятал бумаги в несгораемый шкаф.
— Ты как, воду любишь?
— Воду или водку?
— Насчет водки я знаю, — улыбнулся председатель, — ее-то ты не пьешь.
— А потому хочу просить у тебя два литра спирта.
Макар Фаддеевич сообщил о просьбе профессора.
— Надо будет достать, — согласился Никитин,— завтра же достанем. Ну, а сейчас поехали...
...Потушив фары, старенький автомобиль выехал на Аркадийское шоссе. Только на крутых поворотах да перед знакомыми выбоинами шофер переключал на первую скорость.
Никитин любил быструю езду. Ощущение скорости, прохладный воздух, равномерное покачивание, урчание мотора — все это успокаивало и давало возможность полузакрыть глаза и дремать.
Репьев частенько ездил с Никитиным, но отнюдь не разделял его любви к быстрой езде, особенно ночью.
Крупные капли дождя ударялись о ветровое стекло. Небо темное, почти черное, казалось низким, и от этого все вокруг тоже было черным, настороженным.
В Люстдорф чекисты приехали за полночь. Никитин выслушал Кудряшева, сообщившего, что часа четыре назад он заходил к председателю поселкового Совета Карлу Фишеру посмотреть ожеребившуюся кобылу и заметил, что среди висящего во дворе под навесом пожарного инвентаря не хватает ломика...
— Который обронил в кустах помощник Антосова пассажира? — переспросил Никитин.
— Да шут его знает, может, совпадение... На Фишера такое не подумаешь,— ответил Федор и добавил: — Я ведь к нему в гости ходил. Думал, наш человек.
— И продолжай ходить. Он ни в коем случае не должен знать, что ты его в чем-то подозреваешь. Но гляди за ним в оба.
Потом Никитин попросил Кудряшева повторить в присутствии Репьева свой тайный план, после чего в канцелярию был вызван пограничник Вавилов.
Днем Кудряшев, предупрежденный о приезде Никитина по телефону, созвал пограничников и рассказал им о тяжком проступке Ивана Вавилова: Вавилов признался, что в ночь, когда был убит Самсонов, он, сменившись с поста и возвращаясь в казарму, видел на берегу какого-то человека, но не задержал его якобы потому, что думал, будто это кто-то из местных жителей. Вероятнее всего, это был убийца Самсонова, которому удалось скрыться. Вавилова мучила совесть, и он, наконец, сам рассказал об этом, но это не смягчает его вины.
— Завтра состоится заседание Ревтрибунала,— заключил Кудряшев.
Вавилов не оправдывался и, не глядя в глаза товарищам, сказал, что так-де ему и надо...
— Товарищ председатель сейчас с ним побеседует по душам! — усмехнулся дежурный, когда за Вавиловым закрылась дверь канцелярии.
«Беседа по душам» продолжалась с час, после чего Никитин и Репьев тотчас уехали.
Возвратившись в казарму, Вавилов ни с кем не обмолвился словом, а ночью бежал через выходившее в сад окно.
Исчезновение его обнаружили лишь под утро. Кудряшев объявил тревогу, но поздно: дезертира и след простыл.
— Теперь нашему начальнику нагорит по первое число, — говорили бойцы.
И действительно, Кудряшев получил строгий выговор в приказе по Губчека. Расстроенный, сумрачный, он зашел под вечер к Карлу Фишеру попить чайку и поделился своим горем.
— Ты понимаешь, Карл, как меня этот Вавилов опозорил: я ему, как себе, верил, а вот... А в чем дело-то: оказывается, этот Вавилов кулацкий сынок...
7
Рано утром Ермаков пришел в Арбузную гавань и, стоя на причале, глядел на краснофлотцев, которые, растянув на палубе «Валюты» старый парус, решали сложную задачу: как положить на пять заплаток шестую?
— Романыч! Альбатрос! Какими судьбами?
Оклик заставил Андрея вздрогнуть. Из люка машинного отделения высунулся механик. Широкоскулое перепачканное маслом и копотью лицо его расплылось в улыбке. Опершись ладонями о края люка, Павел Иванович вскарабкался на палубу.
Ермаков перешагнул на «Валюту», и они крепко обнялись, для чего Андрею пришлось согнуться: Ливанов был на две головы ниже. Толстенький, бритоголовый, он троекратно расцеловал приятеля и, не выпуская его руки, на миг отпрянул:
— Помолодел! Ей-ей, ты помолодел, Альбатрос! Вот не гадал свидеться! Каким ветром тебя занесло в Одессу?
— Попутным! — рассмеялся Андрей. — А где твоя прическа?
Он был рад встрече и тому, что Ливанов, по-видимому, ничего не слыхал о его ссоре с Никитиным.
— Годы, годы!.. Полысел. Механик сокрушенно развел руками.
— А тебя где же это изукрасили?
— Где было, там нас нет, — отшутился Андрей. Краснофлотцы, узнав в Ермакове командира,
с которым вчера приходил Никитин, встали «смирно».
— Вольно! — скомандовал Андрей и кивнул на парус: — Такую прореху надо зашивать боцманским швом, крепче будет.
— Неужто к нам, на «Валюту»? — восторженно воскликнул Ливанов.
— Вместе будем плавать, — ответил Андрей.— Кто у вас старший? —обратился он к рабочим, устанавливавшим на баке пулемет.
— Я старший, — ответил один из слесарей.
— Как ваша фамилия?
— Орехов моя фамилия.
— Когда вы, товарищ Орехов, закончите установку пулемета?
— На час работы, товарищ командир!
— Добро!.. — Андрей повернулся к Ливанову.— А когда ты запустишь свою машину?
— В ночь думаем запустить.
— Надеюсь, не задержишься?
— Есть не задерживаться!
Днем Андрей перебрался на «Валюту». В маленькой, тесной каюте он повесил барометр, взятый когда-то с «Пронзительного», и почувствовал себя так, будто все эти годы не покидал палубы...
