Остальное мы узнали от печника деда Шубина, к которому обратилась за помощью соседка. Он простукал невидимые печные колодцы, пересмотрел вьюшки, заслонки и нехотя полез на крышу. Слез оттуда довольный и бросил перед хозяйкой связку куриных перьев.
— Чистая работа, — усмехаясь, проговорил он.
— Какая может быть чистая работа у трубочиста? — не поняла тетка Агриппина.
— Не кумекаешь, деревня? Ну так слушай. Когда затопляешь, в трубе тяга образуется. Перышки — опусти их туда — начинают крутиться, вихриться. Эти самые завихрения дым и не пущают.
— Почему же это не пущают?
— Согласно законам физики.
— В башке у тебя завихрения. Небось хватил с утра пораньше.
— Не угощала, так не кори. Ты вот в господа бога веришь, а я в науку. Значит, мы с тобой на разных основах стоим.
— На мокром полу мы с тобой стоим. Проклятые пожарники, чтоб им сдохнуть! Исправишь ты печь, ученый?!
— А ну, затопляй!
— Двадцать раз уж затопляла, сама на воблу копченую похожа стала.
— Затопляй, говорю!
Тетка Агриппина в сердцах бросила зажженную лучину под заготовленную клетушку дров и со злорадством глянула на печника. Но, к ее удивлению, веселый огонек быстро расползался по сухим поленьям, лучина задорно постреливала, дым привычным путем устремился в трубу.
— Растопилась! — изумилась соседка. — Колдун ты, право слово, колдун.
— Не всем же святыми быть, — обиделся старик, — тогда перьев не наберешься.
— Как же они туда попали? — спохватилась тетка Агриппина.
— Ну, это уж не мои хвункции разгадывать. Я печник, а не сыщик.
— Мальчишки! — вдруг осенило хозяйку. — Ах они богохульники, антихристы, христопродавцы! Ну я до них доберусь! — И богомольная соседка сделала такой жест, что печник счел за лучшее поскорее убраться из хаты.
Тетка Агриппина громогласно на все село и сто верст в окружности предавала нас анафеме.
— Нечистая сила, иродово племя! Чтоб вас громом разразило! Ну погодите у меня! Ужо самому архиерею нажалуюсь. Проклянет богохульников. Будете в аду на вертеле жариться!
Архиерея мы, конечно, не боялись. Для нас он был таким же стертым от времени пятном, как распятие Христа над воротами церковной ограды. Всякие там ироды, антихристы, христопродавцы — тоже не в счет. Но тетка Агриппина приберегла к концу самое обидное:
— Лоботрясы окаянные! Вымахали с оглоблю, а в голове мякина.
Этого мы уже не могли стерпеть. Кто это «вымахал с оглоблю»? Ванька Лягушонок, сколько я его помню, всегда такой. Он сам жалуется, что растет медленно. Лука Челадан раздается только вширь. Здоровяк. С места не сдвинешь. Скорее пень или тумба, чем оглобля. Бегает Лука медленно. Когда приходится удирать, ему бывает туго. Но он изобрел свою собственную тактику отступления. Немножко отбежит от места происшествия и идет шагом. А то и совсем остановится. И к нему обращаются уже, как к свидетелю: «Куда они побежали?» К чести Луки, он всегда показывает в другую сторону.
Петька Стручок? Да, этот вымахал! А толку что? Худущий, ветром сдунет.
Последняя оглобля — это, значит, я. Меня мама всегда называла большим. Так ведь это мама! Конечно, я выше Луки. И Ваньки выше. Но до Петьки Стручка далеко. Когда мы мерились, первым всегда стоял Петька, вторым — я, третий — Ванька и четвертым — Лука. Сначала Ванька обижался, думал, что я поднимаюсь на цыпочки. Но потом понял: от обиды не подрастешь.
Мама иногда расчувствуется, обнимет меня, шепчет: «Ты у меня самый красивый, Колька!» Но это же опять мама! Правда, как-то вечером я случайно подслушал разговор девчат. Одна вздыхала:
— Вот если бы у меня так вились волосы, как у Кольки Иванова! И цвет красивый — шатен.
— А мне его глаза нравятся — синие-пресиние, как васильки.
Это говорила Нюрка Рогозина, что живет напротив. Я узнал по голосу. Вот почему она смотрит мне прямо в глаза. У девчонок, известно, одни цветочки на уме.
Я потом долго рассматривал себя в зеркало. И что эти хохотушки нашли во мне? Глаза как глаза, хоть и синие. Подбородок острый, противный румянец во все щеки. И зимой и летом ходишь розовый, как девчонка...
Вообще мы были не из обидчивых, а вот «лоботрясы» и «оглобля» тетки Агриппины почему-то всех заели. Даже Петьку Стручка. Наверное, мы подстроили бы соседке еще какую-нибудь пакость, но нас отвлекло другое событие.
Надо же было так случиться, что именно во время потешного пожара, когда тетка Агриппина кричала внутри дома, а пьяный тракторист Федор Корнилов вышибал стекла снаружи, со станции шел брат Федора — Павел Александрович Корнилов. Он как был в новеньком военном плаще с блестящими погонами, так и кинулся в дымящуюся избу. А когда вышел — светлый плащ был уже черным...
Приезжий пообещал выдергать нам вихры.
Мы бы, наверное, не пожалели тогда свои вихры, лишь бы увидеться с загадочным военным, который так редко появлялся на своей родине. Но он так быстро уехал, что после «пожара» никто из мальчишек его не видел. Знали только, что Павел Александрович крупно повздорил со своим братом-трактористом из-за какого-то зеленого змия.
А вскоре после отъезда Павла Александровича в селе случилось еще одно происшествие, которое печник дедушка Шубин окрестил «дворцовым переворотом».
* * *
Между прочим, тракторист Федор Корнилов был тоже когда-то знаменит. К нему со всей округи ехали учиться, перенимать опыт и даже просто поглазеть на чудо-тракториста, не ведавшего, что такое поломка, простои, огрех.
Федора сделали бригадиром. Слава полилась через край.
— Тут бы и остановиться, — в который раз сокрушался колхозный печник дедушка Шубин, — аккурат на энтом самом месте бы и притормозить. Так нет. Зазвонили во все колокола. Туда зовут, сюда тянут, ни на одном совещании без Федора дело не обходится. Фотографы, корреспонденты, портреты в газетах. А слава-то — штука хмельная и не таким головы кружила. Раньше-то Федор о праздниках али там после бани зайдет в чайную, пропустит лафитничек и идет себе тихонько домой. Утром чуть свет на работу — не разгуляешься. А уж как пошел о нем звон — эх, расступись, мелкота! Стол от бутылок ломится. Чаю в наших чайных не сыщешь, а по части крепких напитков — море разливанное. Вот и утонул в том море знаменитый тракторист Федор Корнилов...
— Беда, — привычно подытоживал печник, — когда человека при жизни в святцы заносят.
Говорили и другое. Федор — рослый, плечистый, с медлительной осанистой походкой, с темно-коричневыми глазами. Этими глазами да славой он притягивал девок, будто магнитом. На володятинских и не смотрел: примелькались. Уверен был, во всей округе не сыщется крали, которая не попала бы в магнитное поле его карих глаз.
