— Не-е, — качала головой березка.
Прислонив к завалу винтовку, Чимита долго смотрела в синеющую даль, где дремала степь, где дымились бурятские юрты.
«Ма-ма-а!» — разносился по ущелью стонущий зов.
«Ма-ма-а!» — передразнивали угрюмые скалы и сердито морщили свои каменные щеки.
Самагир, как мог, успокаивал ее и уводил домой.
Мирно текли воды Духмяной. Шло время. С каждым годом соболей становилось все больше. И пришло время, когда Самагиру дали вдруг пять каких-то бумаг с мудреным именем «лицензия». Он этакого слова отродясь не слыхивал… По каждой той бумаге дозволялось ему упромыслить одного соболя. Пять, значит, тебе бумаг, добывай, Осип, пять соболей. Самагир сгреб бумаги, заспешил к своему чуму. После с ухмылкой показал своим собакам вот, дескать, какая нынче мудреность.
Не откладывая, снарядился в тайгу. У речки Духмяной, в ельнике, собаки взбудили на жирах соболя. Зверек кинулся в сивер, в самую гущу ерника, багула и ольхи. Да куда денешься! Собачки свое дело знают: забрали след в середку и, не выпутывая хитрые петли, понеслись напрямую. Не успел Самагир пробежать и версту, даже упреть как следует не успел, на гриве раздался веселый, радостный лай. Осип подходил к лиственнице, на которой притаился соболь, точно там его поджидала любимая девка. Его вдруг даже бросило в жар. Перед выстрелом, по старой привычке, воззвал к Великому Мани и Миколе-чудотворцу.
Долго не спал в ту ночь Самагир. Не мог всласть налюбоваться своей удачей — черным головным соболем. Ведь сколько до того не держал в руках мягкой шелковистой шкурки… Встряхнул — словно искры посыпались. Прижал к щеке — и почудилось, что сердце его слышит нежную песню любви. А как же иначе, соболь-то был настоящий, «баргузинский», из родного, значит, Подлеморья, может, с Малютки-Марикан — вон откуда!
С тех пор Оська Самагир вроде бы стал постепенно отходить, оттаивать, что ли, все меньше тосковал по своей Малютке-Марикан. Прямо удивительно! А все потому, что сбылась его мечта — горы Баян-Улы по обе стороны ущелья Семи Волков теперь густо и навсегда заселились соболями.
Хорошо зажил Осип Самагир. Чимита родила ему сына Володьку. Имя сыну дал не пьяный шаман, а Антон, и записал Володьку Самагира в толстую книгу. Туда теперь всех ребятишек записывают.
Вечером, когда справляли «крестины», Антон пояснил Самагиру: «Слышь, братуха, сам Ленин носил это имя».
Оська сначала спужался: такое можно ли?
А потом запела его душа песню радости. Сам Большой батыр Ленин так прозывался. Это же понять-разуметь надо, какого человека доброе имя!
Жизнь Осипа потекла полноводной рекой. Светлее стало в чуме. Слышится в нем детский смех, забавный говорок. И Чимиту будто подменили. Стала разговорчивей, порой вовсе удивление — глянешь, а у нее улыбка на лице!
Быстро летели годы. При сытой жизни — ночь, говорят, коротка, теплее день.
Пришло время Володьке учиться, увезли парня к Антону. Там, у мамки Домны научился он баить на языке бледнолицых братьев, одолел грамоту.
В ту пору люди объединили скот и начали работать вместе, вроде бы одной семьей. Править большим хозяйством поставили Антона. И Осип с Чимитой не отстали от других. Скоро в Баян-Улу пригнали много скота: хозяйствуйте, эвенкийские люди, вместе с бурятами и русскими! Построили русские дома, скотине словно родня. Тут Чимита совсем выздоровела, перестала чуждаться людей. Только сильно скучала по сыну: он уже закончил в деревне школу, уехал в Улан-Удэ, обещал вернуться домой учителем. А что? При новой-то власти, при счастливой жизни такое неслыханное прежде дело совсем простым стало.
Пришла и поселилась радость в доме Самагира. Но ненадолго пришла… Наступил черный год войны.
Когда сын Володя ушел на фронт, Осип сразу сдал, сгорбился, почернел, сильно тосковал по сыну, сильно тревожился. Трясущимися руками набьет, бывало, трубку, жадно затянется и вдруг испуганно оглядится вокруг, будто ему почудится что-то страшное.
Вот как это было, вот что вспомнил Самагир, сидя на горбатом корневище старого кедра.
В ожидании приближающейся весны тихо дремала тайга. Сверху, сквозь зеленые кроны деревьев, смотрело холодное синее небо. Легкий ветерок гибкими пальцами ласково трогал лоб и щеки Осипа, вроде бы успокаивал. Да разве успокоишь израненное, осиротевшее отцовское сердце? Как сегодняшний день, помнит Осип весну сорок четвертого года. В хмурый день пришла худая бумага. Дочь соседки кое-как прочитала:
«…Ваш сын Владимир Осипович Самагир пал смертью храбрых в бою при защите Родины…»
Осип тогда еще ниже склонил свою сивую голову. В наболевшую душу старого таежника ворвалась колкая снежная метель и запела, нет, завыла протяжную песню печали. Никогда до этого дня не плакал старый эвенк…
Осип сидел, низко опустив сивую голову. Из густого тумана, из глухих заповедных воспоминаний всплыл перед глазами молодцеватый военный. На погонах блестят две звездочки.
— Эх, сынок, сынок! — с трудом выдохнул Самагир.
А рядом с Володей стоит старый вояка Антон, который тоже не вернулся с фронта.
— Эх, Антоха, друг мой! Говорят, ты комиссаром был, пошто не сберег ни Володьку, ни себя… А еще я слышал от Бимбы Бадмаева, который возвернулся домой, што вы с Володькой завсегда впереди всех шли в бой, — по таежной привычке вслух разговаривает Осип. В печальном голосе старика слышатся горделивые нотки.
Долго сидел старый Осип, а над ним с ветки на ветку тихо порхала кедровка. Наконец, не вытерпела, зашумела, сердито заверещала:
— Уходи, че-че-ловек, я жрать хочу! Жрать-жрать-жрать!
— Тише, не реви, дура, уже пойду домой…
— Жрать-жрать-жрать! — не унималась птица.
— О-бой, — вдруг понимающе усмехнулся старик, — наверно, под корнем орешки схоронила… то-то и ревешь. Ладно, пойду уж.
На кромке крутого калтуса у Самагира стояли три капкана на соболя и один на лису.
Лисенок тот был отменно хитер. Не доходя до собольей ловушки метров восемь-десять, он начинал копать в снегу глубокую канаву, таким образом, хитрый зверек добирался до привады на соболя, отбрасывая капкан и пожирал вкусную приманку.
Но сколько лисенок не хитрил, а беды не миновал — попался в ловушку охотника. Самагир сунул его в куль и притянул сыромятным ремнем к поняге.
«Вот и сезону конец, не заметил, как прошло время большого мороза», — подумал эвенк.
На перевале в Баян-Улу раздался глухой выстрел, затем, один за другим, еще два.
Самагир вздрогнул. «Этими добили», — промелькнула мысль. В глазах тревога и растерянность.
