— Уши!.. отгрыз бы вас медведь! Оглохнуть бы Оське, — прерывисто заговорил Осип, — поди загубили мою Чолбон.
— Ш-шкрлы! При чем тут уши? — шепелявит старая сосна.
Самагир сердито отмахнулся.
— Не ной, воронье гнездо! — воскликнул эвенк.
Яркое февральское солнце клонится к закату. Густая синь неба окрасила молочно-белый снег нежно-голубым цветом. Деревья, одетые в снежные тулупы, тоже стали голубоватыми и празднично приосанились друг перед другом.
Одинокая фигурка эвенка, издали похожая на пень, растерянно топчется между двумя кедрами.
— Може, не в нее пуляли, а? — спросил Самагир у тайги.
— Чего трясешь штанами, сивый черт, топай быстрей! — властно каркнула ворона и улетела на перевал.
— Эй, черная! Кость те в глотку, штоб подавилась! — сердито крикнул Самагир вслед улетающей злой вещунье.
Осип, не оглядываясь, быстро зашагал в сторону перевала, а вслед ему надсадным хриплым голосом шепелявит старая сосна:
— Ш-шпеши, ш-штарик! Шпеши, ш-штарик!
Самагир сердито плюнул и пригрозил ей на ходу:
— Доскулишь, воронье гнездо, срублю на дрова!
На перевале Самагир остановился у белой известняковой скалы. Вокруг нее весь снег был утоптан острыми копытцами, но следы были старые. Чтоб немного успокоиться, сел на камень и закурил.
«Моя Чолбон на этой бойче[3] спасалась от волчьей стаи. А здешние места, считай, самые кормистые в Баян-Уле. Бывало, когда наступит время больших морозов, Чолбон спускалась к Духмяной и ела из моей копны… Ха, зачем же ей покидать родные места?..» — рассуждал сам с собой Осип.
Охотник повсюду встречал следы изюбрихи, но они были старые.
Наконец, на склоне горы у густой кучки берез и кедростлани Самагир обнаружил свежее лежбище. По застывшему вчерашнему калу он заключил, что здесь жировала матка.
«Стреляли где-то в этих местах… меня, паря, не проведешь… Если Чолбон не прибежит на мой зов… значит…» — У Самагира опустились плечи, он весь съежился. Смуглое лицо стало бледно-желтым и покрылось глубокими морщинами. Во власти тяжелого предчувствия, он долго стоял с опущенной головой. Потом снял рукавицы и бросил их под ноги. Вытянул губы и приложил трубу, сложенную из ладошек. Над тайгой раздался протяжный призывный звук. Самагир поворачивается в разные стороны и ревет, подражая изюбру. Где бы ни паслась Чолбон, на зов Осипа всегда бежала сломя голову.
А сегодня ее нет.
Осип прислушался. Тишина. Звенит в ушах.
— Поди, ушла далеко?.. Замешкалась?.. — спрашивает он у Баян-Улы.
— Ухлопали, паря, твою Чолбон, — тихо прошептала тайга.
Пьяно переплетая ноги, Самагир поплелся вниз к Духмяной. В полугоре в нос ударил запах крови и внутренностей. Повернул на дух. В нескольких шагах от охотника сквозь деревья заалели цветы саранки.
«Зимой-то пошто цветут?» — мелькнула мысль.
Шаг за шагом вышел на кровавый пятачок, где были разбросаны внутренности и голова.
Самагир опустился на колени и повернул к себе мертвую голову. На него уставились пустые глазницы.
— Успел выклевать… окаянный… — со стоном выдавил эвенк.
Усевшись на старую лиственницу, ворона каркает с высоты:
— Каррашо! Каррашо! Карр-хы-хы!
Но Осип уже не спорит с глупой самодовольной птицей. Он ничего не слышит и не видит. Дрожащей рукой снял шапчонку, долго утирал ею лицо.
Рано утром зашел сосед Андрейка.
— Мэндэ, Осип-бабай!
— Мэндэ, Ондре, — буркнул Самагир и спрятал глаза.
Сосед удивленно посмотрел на Осипа, молча вынул из куля большой кусок свежего звериного мяса и положил на стол.
— Осип-бабай, тятя отправил меня с гостинцем. Он ходил с Кехой на перевал. Помог ему вывезти оттуда мясо.
Самагир поморщился, хотел забросать соседа злыми словами, но спохватился, стало смешно: «При чем же этот маленький мужичонка?» Уже мягко спросил у парнишки:
— Пошто, Ондрюха, не в школе? По маме соскучился?
— Не-е, шибко болел, отпустили отдохнуть.
— А-а… вон оно што, а как учишься-то?
— Да-а мне-то кажется ладно…
— А учителю как кажется?
— Когда как, — неопределенно протянул Андрейка. Черные с хитринкой глаза маленького соседа наполнились веселыми озорными огоньками.
На крыльце загремели ведра, послышался бодрый женский голос.
В избу вошла Чимита. Поставила рядом с кровянистым мясом подойник.
— Амар сайн, Андрейка! Ранний гость да еще с гостинцем, спасибо, спасибо, сынок. — Осмотрев мясо, добавила: — Зиме подходит конец, а зверь-то какой сытый. Ужо поджарю.
— Не надо, Чимита, не жарь… в горле застрянет.
— С ума спятил, старик, ты-то делишься же.
— Делюсь… мы все делимся… Я-то промышляю с бумагой, с ведома начальства.
— Зверь-то плодится для человека, а его волки пусть давят.
— Так-то оно так, но и сосед наш связался с добрым «волком»… Эту матку-изюбриху на перевале столько лет сберегал… Она сосунком привыкла ко мне, а нынче должна была отелиться. Не пожалел, паршивец.
Чимита молча положила в куль мясо и сунула его Андрейке.
Сосед покраснел и попятился к двери.
— Э, паря, садись-ка рядом, будем чай пить да разговор мужской поведем.
Андрейка облегченно вздохнул и сел на скамейку.
Самагир улыбнулся соседу, закурил и, окинув строгим взглядом Чимиту, заговорил каким-то глухим простуженным голосом. Он всеми силами старался подавить в себе горькое чувство утраты и кипящую злобу на браконьера.
— Вот у нас, Ондре, у эвенков, большой грех бить брюхатых маток.
— То-то и прозвали тебя Одиноким Волком, поди, таежную живность по голове гладил, — съязвила Чимита.
Самагир сердито крякнул.
— Волком был — хищничал в заповеднике… Тогда и человека отправить в Страну предков мог, а копытных бил с разбором — брюхатых маток обходил.
— Сам баил мне, неделями голодал. Попадись тебе в ту пору…
— При чем тут голод?.. Не-е, старуха, у эвенка всегда сидит в нутре совесть, всегда.
Осип запалил потухшую трубку и окинул суровым взглядом своих собеседников.
— Вот, Ондре, слухай, што будет тебе баить старый Самагир, може, и сгодится в жизни. Один раз я пошел с приезжими людьми на голец Двух Близнецов. Тропу показывал им. Привел, куда надо было. Смотрю на них и не узнаю. Глаза разгорелись. Жадно разбивают молотками камни и что-то пишут и пишут. Про еду забыли. Вечером я разыскал старшего начальника и говорю ему: «Уговор наш помнишь? Однако, Самагир пойдет домой?» Он согласился, похлопал меня на плечу и сказал: «Как же, помню уговор-то, помню! Спасибо, отец, к большим богатствам ты нас привел». Распрощался я и начал спускаться с гольца. Но вот беда — в пути занемог. То ли осерчал Горный Хозяин на меня за то, што его богатства выказал ученым людям, и вселил в тело хворобу, то ли простуда вкралась, не знаю. Хворь-то так сильно крутнула меня, што вся сила ушла, осталось одно дерьмо. Ноги отказали, ползу, как червяк. Долго тянулся к дому или нет — не помню. И вот, дополз я до крутого взлобка и понял, што не одолею его. Нет сил моих. А чую, што там вершина горы, вниз-то можно и боком скатиться… «Пропал Оська, тут тебе и сгнить суждено, — думаю. — Ужо закурю, пока пальцы держат спичку с коробком, а то без курева как душе улетать в Страну предков, тоскливо будет». Долго мучился, пока зажег спичку, и задымила моя трубка. Отлегло на душе.
