Там их подобрал Халим…
— Ну, вот еще! О чем разговор? — ворчал он потом. — Это не ребятам, а мне прибыток: вместо отрезанной старой руки, у меня четыре молодых появились.
Но первое время работала одна рука Халима. Он кормил ребят, мыл их и одной рукой ухитрялся зашивать все дырки до того самого дня, когда Люба неумело, но старательно зачинила его рваную рубашку.
Халим с удивлением повертел рубашку.
— А кашу сваришь? — спросил он девочку.
— Сварю.
— А Костю умоешь?
— Я и сам умоюсь, — обиделся Костя.
Халим поглядел на ребят.
— Ишь, вы какие… Выросли. А я и не приметил.
На другой день Халим раздобыл азбуку.
Обучал он ребят всему тому, что сам знал: грамоте и тем азиатским наречиям, что остались в его памяти.
Близнецы прилепились к Халиму крепко. И не хотелось уже Халиму колесить по азиатским дорогам: не жалел Халим о том, что он стареет вдали от родины. Да и не было у Халима на родине ни кола, ни двора.
В совхоз Ковыли Халим поступил сторожем и пастухом.
Бескрайная раскинулась степь, и шарахался по ней ветер. Но ближе к совхозу уже лежали опытные поля. Ими заведывал агроном Павел Иванович Орешников. На одних полях лохматились зеленые косички кукурузы, на других выращивался лен, на третьих — кормовые растения… Но больше всего было пшеницы.
Год за годом Павел Иванович добивался крепкого, неприхотливого зерна. Он проверял новые сорта пшеницы, увеличивал засухоустойчивость старых сортов. С утра и до позднего вечера видели агронома на работе.
В совхозе этой работой больше всего интересовалась Люба, а меньше всех — собственный сын Орешникова, сверстник близнецов — Виктор.
Витя был нетерпелив, пылок и мечтателен. Он дружил с Костей и Любой, с ними вместе загорал на солнце, бегал за три километра в школу и учился немудрым наукам у Халима.
Время шло. Дети стали подростками.
Люба увлекалась агрономией и усердно работала под руководством Павла Ивановича. Костя учился с трудом, но добивался своего медленно и упорно.
А Витя доставал из города книги Джека Лондона… По ночам ему снились путешествия и приключения, и он первый прибегал к Халиму, чтобы послушать его рассказы.
Но сегодня Витя запоздал.
Стук поезда постепенно замирал в темноте. Еще раз вдалеке свистнул паровоз, и все стихло..
— Десятый час, — потянулся Костя, — время спать и охота Витю дождаться. Давно ему пора приехать…
— Я и приехал! — раздался из темноты невнятный голос, и рыжий мальчуган появился в светлом кругу. Он что- то жевал.
— Отчего так долго?
— Уйму посылок получил для отца из Москвы… Провозился. Потом в исполкоме был. Потом на обратном пути решил дорогу сократить.
Мальчик растянулся у костра. Связка сушеной воблы вывалилась у него из подмышки.
— Ну?
— Ну и сократил. Два часа лишних проваландался!
Ребята покатились со смеху.
— Воблу где раздобыл? — спросила Люба.
— В Гулевой наловил, — подмигнув Косте, ответил Витя. — Проклятая речонка вся в грязь ушла…. Ну, а рыбка- то на солнце воблой высохла.
— Аккуратно высохла, — с серьезным видом заметила девочка и впилась зубами в сухую рыбу. — Ну, а для Павла Ивановича материал получил?
— Ну, это в первую голову. Можешь радоваться: возни тебе с зернами на месяц хватит… Удивляюсь я тебе, Люба,
— зевнул Витя. — Как у тебя терпенья хватает?
— Глупости, Витька! — вспыхнула Люба. — По–твоему, мы одно и то же зерно тысячу лет будем сеять, как дедушки наши? А потом поклоны земные бить, чтобы хлеб от жары не посох?
— Ну–ну, не злись…
— Не злись! Отколотить тебя мало. И как это у Павла Ивановича, первого на весь край агронома, этакий сын?
— Любка!..
— Нет, да ты, Халим, послушай его только! Павел Иванович который год выносливое зерно ищет, чтобы оно засухи не боялось, а сынок зубы скалит!
— Любка, бери взятку — все воблы отдам, только не ругайся! Я ведь понимаю, что отец дело делает и что ты помогаешь… Только, честное слово, вы оба немножко сумасшедшие.
— Ну, да, — вмешался Костя, — по–витиному надо все сразу схватить иль на дорожке найти без всякого труда.
— Нет, зачем же… И трудом можно; только я не такую работу люблю.
— Терпенья у тебя, Витя, маловато.
Рыжеволосый мальчик задумчиво глядел в тлеющий костер.
— Не так надо дело делать, — тихо сказал он, — не сидя дома. Трудиться и я — с удовольствием. На лыжах… или через горы, пустыни дикие…
— Ну, да! На лыжах через знойную пустыню, — вмешалась Люба.
— Не смейся. Я хотел бы, как Максим Горький или Джек Лондон!
— Ты по книжкам, Витя, — сказал Костя, — а нам пришлось на самом деле. Поскитались по земле. Вовсе не весело. Ни капельки. Право!
— До сих пор было так, — упрямо продолжала доказывать Люба: — нет дождя — посев гибнет в земле… Значит, надо улучшить природу зерна.
— Знаю. Отец все время долбит «воспитание» зерна. Только я не гожусь в воспитатели!
— Да бросьте спорить! — раздался голос Халима.
— Ладно, — согласился Витя, — только на прощанье расскажи что–нибудь. А потом — спать.
— Хорошо, — сказал Халим. Подумал минутку и добавил: — Вы вот, ребятки, все спорите насчет пшеницы. Слыхал и я о ней кое–что. Расскажу я вам нынче про чудесное зерно.
Он подбросил охапку сушняка в костер и помолчал. Ребята притихли в ожидании. Костер вспыхнул новым веселым пламенем.
Невидимые лошади где–то близко в темноте тревожно переступали копытами.
— Однажды, лет тридцать назад, — певуче и важно начал Халим, — бедняк–пастух заблудился в степи. Была светлая ночь. Как спелая дыня, висела луна над сухою травой. Было тихо, тихо…
И вот среди белой горячей степи услышал пастух топот и увидел приближающихся верблюдов. Путешественники подъехали ближе, и старший из них, седобородый старик, заговорил. И пастух понял его, потому что он говорил языком, похожим на тот язык, каким говорили племена в степи.
— Скажи, человек, кто ты такой и что делаешь? — спросил старик.
— Я пастух, — ответил бедняк дрожащим голосом. Он был глуп и верил в привидения, а всадники не походили на простых людей. — Я потерял вечером прекрасного черного барана, самого жирного и большого в стаде. Потом я искал барана и потерял дорогу, а теперь, кажется, я теряю рассудок…
Приехавшие рассмеялись, и старший заговорил опять:
— Разве тебе так дорог этот черный баран?
— Пусть он провалится, — ответил пастух, — но хозяин исколотит меня и за весь месяц не уплатит ни одной медной монеты, если я не сдам его стада в целости.
