густой блестящей сеткой заслонила луну.
— Здесь! — воскликнула она.
— Что «здесь»? — раздался голос.
Но навстречу жандарму, выскочившему из тамбура соседнего вагона, по шатким ступенькам подножки поднялся доктор. Вытирая носовым платком руки, он заслонил плечом Ольгу Алексеевну.
— Оля, тебя совсем сквозняк растрепал, давай закроем дверь. А вас, милостивый государь, что инте…
— Мадам… Вы сказали «здесь»! Что «здесь»?
— Ах, как вы любопытны!
— Что вы делали на площадке? — закричал жандарм.
— Ну уж… — возразил доктор. — Это чересчур! Оля, пойдем в вагон.
Он быстро что-то сказал по-французски. Уже в коридоре бросил через плечо.
— Ну и духотища в купе. Супруга хотела подышать свежим воздухом.
— Свежий воздух? Значит, свежий… воздух-с…
Даже не извинившись, жандарм поспешно ушел.
Позже, когда в купе был притушен фонарь, а дверь в коридор крепко заперта, прошелестел чуть слышно шепот:
— А если он там на переезде не был… или не нашел. А ведь этот тип, жандарм, конечно, сошел на остановке. Через два часа вся линия будет кишеть жандармами! Боже!
— Ну, не так-то он прост… Геолог.
Поезд мчался, и паровоз гудел так, будто торжествовал.
— Меня интересуют не голубые мундиры, а тот, кто…
И тогда в ночном темном купе из уст Ольги Алексеевны прозвучало двустишие Мирхонда про ядовитое снадобье, влекущее гибель и бедствия, двустишие, повторенное позже в Самарканде мудрецом Сахибом Джелялом.
— Будем спать… Одно надо выяснить, кто герой двустишия?.. Тшш!
Что-то звякнуло. Кто-то пробовал ключом открыть дверь.
Гуманный, мирный, даже добродушный человек, доктор не терпел скрытых опасностей. Он вскочил и с треском отодвинул дверь купе. Открылась она с пушечным выстрелом, и некто шарахнулся в сторону, едва удержавшись на ногах.
В красноватом свете фонаря его лицо, безусое, с серой щетиной плохо выбритых щек, с мутно белеющими белками глаз, прикрытыми к тому же полями шляпы, было так обыкновенно, так буднично, что подслушивавшего нельзя было счесть за подозрительную личность. Тем не менее доктор, еле сдерживаясь, громко, чтобы весь вагон слышал, крикнул:
— Господин хороший, этак ты и под пулю угодишь! Чего лез в купе? Проводник! — позвал Иван Петрович. — А ну-ка, заберите жулика да отведите к господину жандарму в первый вагон.
— Я… мы… — лепетал тип в шляпе.
— Хочешь сказать, что ты филер, а не вор. Ну, разница небольшая.
Вернувшись в купе, доктор со вздохом проговорил:
— Явно нами интересуются. Возникает вопрос, что «они» знают.
— Посмотрим, кто знал о… Ведь знал кто-то. И точно знал.
— Вельможа отпадает, нем, как могила. Шамси отпадает, не сболтнет. Господин Дерюжников — помещик, вообще не знал. И все же кто-то…
— Это ужасно будет, если провал. Георгию не сносить головы, — тихо заметила Ольга Алексеевна, — сердце у меня не на месте.
— Обиднее всего, что чувствуешь себя беспомощным.
— А если дать телеграмму Морозову? Скоро станция.
— Что ты! Да эту телеграмму прочитают на телеграфе десятки глаз. Не успею обмакнуть в чернильницу ручку, как…
— Что же придумать?
— Ничего. Но кто же?
— Кто?
Мучительно строить предположения, когда под подозрение попадает кто-то из друзей.
Люблю прекрасные поступки, потому что они прекрасны, а не по какой-нибудь другой причине.
Ибн Мискавейх
Лекарь — малоприметное, заурядное, скажем, медицинское звание в Российской империи. Иван Петрович сам сменил должность врача, на которую он имел право как защитивший степень доктора медицины, на лекаря и уехал из блестящей Варшавы — Парижа Восточной Европы — в Среднюю Азию выполнять высокий долг человечности и гуманности — излечивать людей от самого ужасного недуга — слепоты.
Так решил Иван Петрович в молодости, в студенческие годы. Русская интеллигенция считала своей нравственной обязанностью идти в народ, помогать народу.
В университетских вольнолюбивых кружках так много говорили о высокой обязанности человека. Свет науки противопоставляли невежеству, тьме.
Способному, талантливому врачу, закончившему курс наук в университете и Военно-медицинской академии с отличием, открывалась блестящая карьера: остаться в Варшаве, открыть офтальмологический кабинет на Уяздовской Аллее. Или уехать в Петербург и занять заслуженное место при Санкт-Петербургском университете, или получить высокое назначение в тот же Туркестан по административной линии.
Нет, доктор избирает раз и навсегда свой собственный путь. Он идет в народ. Он задается целью избавлять восточных людей от слепоты.
Иван Петрович отказывается от высокого поста, отклоняет заманчивые предложения научных кругов и, отбыв положенные по законам три года военной службы в крепости Ново-Георгиевск, что под Варшавой, уезжает в далекий Туркестан, в кишлак Тилляу.
Лечить. Возвращать зрение. Предотвращать глазные болезни.
Иван Петрович полон самых высоких помыслов. Он несет людям свет.
Не его вина, что ему не все удалось из того, что им было задумано. Он предвидел трудности, препятствия, но всего предусмотреть, конечно, не мог.
Кто-то из поэтов Востока сказал:
Ты свет несешь для множества сердец,
А может, враг задуть его стремится.
Мы знаем, что высокая миссия Ивана Петровича в Тилляу осуществлялась успешно.
Пусть у него не было высокого звания или должности. Пусть он не накопил богатства и жил с семьей скромно. Пусть он шагал не по Невскому проспекту или по тротуарам варшавского Бельведера, а по пыли и гальке улочек Тилляу. Но он мог с сознанием своего достоинства отвечать на земные поклоны и певучее «ассалом алейкум» прохожего.
И, простим ему слабость, каждый признательный и бесконечно благодарный взгляд человека, которому он спас зрение, наполнял грудь доктора чувством гордости за русскую науку, цивилизацию, просвещение, гордости за свое врачебное искусство.
Но на пути доктора встала стеной русско-японская война.
Война помешала всем возвышенным мечтам. Ивана Петровича забрали на военную службу и отправили в Маньчжурию.
Возможно, до него не дошла бы очередь и его не вспомнили бы и не вызвали бы из захолустного Тилляу. Но туркестанский генерал-губернатор запомнил некоторые неосторожно оброненные доктором слова. В них не содержалось вроде ничего откровенно крамольного, но уж точно проглядывали гуманные и вольные идеи.
Генерал-губернатор в принципе был не против гуманности. Однако… доктор подавал дурной пример. Доктор вносил смятение своими бескорыстными делами в темный мир патриархальных устоев, расшатывал их, вызывая брожение умов.
И если бы не сказывалась широкая натура Ивана Петровича — он лечил, что говорится, невзирая на лица, с одинаковой внимательностью и успехом и господина волостного, и батрака Пардабая, и могущественного муфтия, и нищенку с базара — то его давно выжили бы из кишлака Тилляу за его бескорыстие.
Но сильные властители не могли заглушить в себе чувство благодарности чародею, вернувшему им свет.
Кишлак Тилляу проводил доктора на Дальний Восток. Доктора обрядили в почетные халаты. Их было столько, что «можно одеть
