даже и собаки одичавшие. Бояться надобности не было — с ружьем — а Николай — он и в Фандеково-то храбрым не был — пустился бежать. Да зацепился за пень что ли, упал и глазом на острый сук.
Об этом узнали лишь в восемнадцатом году. По весне пришел в дом мужчина, житель какой-то далекой ихнего уезда деревни. Еще с порога, с любопытством осмотрев избу, спросил:
— Ты это мать Пахомова Николая?
— Я, — ответила мать и вцепилась в край стола, онемела.
— Ну так не жди сына, — по-петушиному выкрикнул мужчина и как палкой стукнул мать по голове. С помощью Кости привел ее в чувство, стал извиняться, что надо бы осторожно как-то дать понять. Осталось в памяти сказанное: «Подбежал другой солдат, а он как на казачьей пике».
Теперь вот и Костя ушел из Фандеково. Той же дорогой, что и отец уходил на войну и брат — мимо бань, мимо бугров вдоль реки, где в сенокос мужики пьют водку, галдят и поют грустные песни, мимо мельницы Семенова. Стоит мельница, у бочага, густо заросла высокими розовыми цветами и крапивой. На бревнах, осевшая за многие годы, как пыль, почерневшая мука. Тянутся к берегу деревянные лотки — все время по ним бегут зеленые от травы потоки. За мельницей — дом-пятистенок, с коньком на трубе, с высоким забором. Вчера вечером стоял у этого забора с Марьей — дочерью мельника. Теребила в руке платок, смотрела в сторону обидчиво.
— Покидаешь, значит, — сказала, повернулась вдруг и пошла к дому…
А покинул деревню он потому, что тесная стала для него изба с низким потолком, с тусклыми окошками; в ней всегда сумрак, тяжелый воздух. Мать хоть и плакала, а не противилась решению сына.
— Может тебе лучшая доля достанется, не как отцу с братом…
Одела его «как полагается»: сапоги из кожи, брюки из синего трико, темно-синий пиджак, картуз как у зажиточного мужика. У околицы, перед тем как распрощаться, порадовалась:
— Слава богу, не стыдно будет за тебя перед людьми. Кланяйся Александре…
Александра была подруга матери, жила когда-то в Фандекове. И замуж они вышли за сельских мужиков, да чуть ли не в один день. Разошлись только пути их мужей сразу же после свадьбы. Пантелей — отец Кости остался в селе, хлебопашеством занялся, Тихон же, муж Александры Ивановны, переехал в город и поступил на службу в сыскное отделение. Года три служил, а потом застрелили его грабители.
…Жила Александра Ивановна на другом конце города, за рекой. Костя шел мимо сгоревших в белогвардейский мятеж зданий, мимо магазинов, захламленных и опустелых, мимо бараков, в которых ютились погорельцы, через площади, через трамвайные рельсы, мерцающие на солнце, как тающий воск. Остановился он лишь возле собора, окруженного высокими и толстыми стенами. По сторонам от широких каменных ступеней подымались белые колонны. В голубом небе плыли в облаках позолоченные кресты. В черных глазницах колокольни, стоявшей поодаль, метались колокола. Звон катился над городом гулкий, быстрый и тревожный.
У колонн толпились люди, похожие на тех, что видел Костя возле вокзала — больше пожилые мужчины и женщины, в костюмах, хоть и поношенных, но из дорогого материала, шляпах и шляпках, с тростями и зонтиками в руках. Крестились, о чем-то переговаривались негромко, оглядывая настороженно друг друга. Сновали в толпе ободранные замурзанные мальчишки. Один из них на глазах у всех полез в карман к тщедушной старушонке. Та ахнула и с усилием подняла суковатую палку. Мальчишка нахально захохотал, насвистывая, отправился через улицу на бульвар.
— Обнаглело ворье, — проговорил злорадно мужчина в парусиновом картузе, — ну и власти. Скоро нагишом будем ходить по улицам, поживем. Раз мощи князя Федора с детьми тронули, то ли еще будет.
Его сосед с родимыми пятнами на обеих щеках, прямой, в шляпе, насунутой глубоко на виски, напрягая жилистую шею, заговорил быстро:
— Вчера ехал в вагоне. Гляжу, а с Катаичевской церкви крест сдирают. Вышел — так в груди и защемило. Ведь я в этой церкви венчался со своей женой-покойницей. А им, этим комсомольцам, что до этого. Ухватились за канат, как репинские бурлаки и поют еще:
Сломали крест. Верите ли — с одной дамой обморок. А какая-то женщина одну из этих девиц по физиономии хлоп, хлоп, хлоп… И домой не являйся, кричит. Хорошо бы так и других поучили…
— Хорошо бы, — проговорил в парусиновом картузе, оглядываясь по сторонам. На него шикнули и он замолк, лишь взмахнул рукой. А тут вдруг толпа, неведомо, по чьему знаку, повалила с тихим гулом в собор. Зашаркали подошвы, застукали дробно палки. Костя тоже захотел подняться по ступеням, да вспомнил, что забот у него и без того полно.
Войдя под арку моста, посмотрел на город. Тут и там подымались в небо золотистые шпили соборов, кресты и башенки церквей, схожие с головками чеснока. Поблескивали на солнце крыши зданий, точно на них лежала роса или иней. Синие волны реки лизали ядовито-зеленые от травы берега, бурые валуны, железный хлам. Возле стен монастыря тянулись незакиданные окопы, оставшиеся от мятежа. По улице, вдоль набережной, катили весело по булыжнику подводы, работали ногами велосипедисты, пронесся, звонко потрескивая, мотоцикл, и дым лег сизой дорожкой в воздухе.
Маленькая стройная девушка в блузке из красных и синих клеток, в юбке, тоже клетчатой — белое с черным — красных чулках, полуботинках прошла мимо, стукая каблуками. Едва не задела Костю плетеной сумочкой. Взглянула на него — постриженные под «польку» рыжеватые волосы, лицо круглое, чуть тронутое загаром, на щеке ямочка.
— Берегись, — загремел крик с пролетки, влетевшей как вихрь, на мост. Зычный голос, треск колес ошеломили Костю. Отскочил в сторону, едва не сунувшись ногой в одну из многих щелей и дыр деревянного настила. Кучер пролетки — старик в сдвинутом на нос картузе, свесился, грозя кнутом:
— Поглядывай, фефела деревенская…
Удивился Костя — каждый угадывает, что он из деревни приехал. Оглянулся на уходящую девушку, перекинул мешок с плеча на плечо и спустился по круче вниз, к берегу реки. В двух шагах река была уже не синяя, а бурая. Мутные волны набегали на пески с тихим плеском, вскипали желтой пеной. У берега, возле груды железных бочек и ведер с пробитыми днищами, сидела орава беспризорников, горел костер. Языки пламени лизали бока чугунка, подвешенного на проволоке. Шипела вода, бросаясь в огонь, пахло варевом. На Костю глянули глаза черноволосого парнишки в рваной кацавейке — острые, недобрые. Донеслись слова — парнишке приглянулись его сапоги да пиджак. Пошел побыстрее, с опаской оглядываясь на костер: разденут чего доброго. Вон их сколько и помочь никто
