забора кто-нибудь из соседей. Потому что огород у дороги как идти на станцию, на самом людном в селе месте. Кто ни идет, всяк остановится почесать язык. Ну да потому, что мать рада сама поболтать при каждом удобном случае.
Может и сейчас кто-нибудь стоит у забора. Ну, скажем, сельский милиционер Петр Петрович Дубинин, дальняя родня матери. Старичок уже, седой, а звонкоголосый, задиристый, бойкий и проворный. В японскую воевал и в германскую, и даже в гражданскую куда-то далеко на юг ездил с отрядом красногвардейцев. Там ему прикладом в рукопашном бою пробили голову. Вот тогда уж, как вернулся из лазарета, так и поступил в милиционеры. Поговорить любит, с кем бы ни встретился. Вот и сейчас, остановился, скинул фуражку, оглядел по-хозяйски копешку сена, а спросил, поди-ка, про него:
— Ну, проводила Костюху?
— Проводила, — ответит мать и станет вытирать рукавом пыльного сарафана влажные глаза. А может и не заплачет, потому что выплакалась уже досыта. Скажет только:
— Повезет, так найдет себе Костюха лучшую долю. Ему-то хоть выпадет спокойная жизнь.
Такие слова говорила ему на дорогу, такие слова и Петру Петровичу скажет…
Солнце тем временем опустилось на крыши соседних домов. Во дворе стало сумрачнее и прохладнее. Заскрипела калитка, впуская двух женщин с сумками. На Костю они лишь мельком глянули. За ними следом прошел мужчина в мохнатой кепке, одетый в белую рубаху с закатанными по локоть рукавами, в брюках, ботинках на толстой подошве. Лицо круглое, запекшееся от жары — будто он целый день косил где-то траву.
Появилась девушка — та самая, что встретилась на мосту. Увидев Костю, улыбнулась уголками рта и быстрее закрутила плетеной сумочкой, а голову вскинула горделиво. Мягко и ласково поскрипывал песок под каблуками ее желтых полуботинок, плавно раскачивалась клетчатая юбка. Вот она поднялась на крыльцо дома извозчика. Постучала, дверь открылась тотчас же, как будто та рябая молодуха все время сидела в сенях и ждала.
Выходит это и была Настька, которая в машинистках.
Снова хлопнула калитка и не спеша вошел пожилой мужчина невысокого роста в красных солдатских сапогах бутылками, черных брюках, в выгоревшем на солнце зеленом пиджаке, тяжелой серой фуражке. На шее возле подбородка ярко белели пуговицы черной косоворотки. Когда он приблизился, Костя увидел крохотные, как у птицы, черные глаза, выгнутый носик, похожий на утиный. Над верхней губой двигалась щеточка черных усиков. Нижняя губа была выпячена, как у капризного ребенка — вот-вот сейчас заревет обиженно.
Мужчина вступил на ступеньку и склонился над Костей.
— А ты, парень, пить хочешь?
Засмеялся — открыв пустоту на месте двух передних зубов нижней челюсти. И тут же, как вспомнив, что собеседник увидит эту пустоту, сомкнул губы, став опять похожим на капризного взрослого ребенка.
— Хочу пить, — удивленно ответил Костя, — а вы почему угадали?
Мужчина лишь хмыкнул и потер щеку ладонью руки, как бы и сам недоумевая:
— А потому, что я сам хочу пить. А еще губы у тебя почернели даже. Будто корзину черники сжевал. Некому напоить, ждешь кого-то?
— Александру Ивановну Федорову жду, — ответил огорченно Костя. — А ее все нет и нет. Может, совсем она не придет сегодня, а я сижу…
— Ну, пойдем я тебя напою, — сказал мужчина и взялся за ручку двери на крыльцо. Во двор вошла женщина — маленькая в длинном темном платье, простоволосая, тоже темная от загара. В ней Костя с трудом признал Александру Ивановну, приезжавшую в село года три тому назад и у которой ночевал с матерью прошлой зимой. Вроде как бы болела чем Александра Ивановна — шла низко опустив голову, с усилием несла в руке мешок, шаркала ногами в стоптанных полуботинках, по-старушечьи, хотя лет ей и всего-то было около пятидесяти.
— А вот и Александра Ивановна, — радостно сказал Костя, оглядываясь на мужчину. — Она уж меня и напоит…
— Ну, пусть напоит, — охотно согласился мужчина, — может вода у нее слаще, чем у меня…
Александра Ивановна не скажешь, что обрадовалась, увидев Костю. Не поздоровалась в ответ, а только сказала:
— Экий столб вытянулся. В батьку. Тот такой же рукастый был, да широкий, что крючник… На работу, значит приехал? Ну, ну…
Жила она в двух маленьких комнатках, оклеенных зелеными обоями. Одно окно выходило на домишки, внизу по оврагу, с сарайками, с помойками и уборными в огородах. Виднелась из него также синяя река, купола городского Кремля на той стороне, взлетевшие над водой ажурные фермы моста, рыбацкие лодки. В окно второй комнаты смотрели стена каретника, вытеребленная точно пулями или камнями, угол дома извозчика, крыльцо.
Мебель в комнатах стояла старинная и бедная. Победнее, пожалуй, чем у него с матерью в деревне: пара венских стульев с бахромой, кровати в обеих комнатах с металлическими ножками, столик, крытый полотняной салфеткой, буфет посудный из красного дерева, весь исцарапанный, облупленный, да еще висла из угла огромная икона.
Бросив мешок к порогу, Александра Ивановна, принялась бродить по квартире. Переставляя стулья, рылась в сундуке, закованном медными полосами, гремела посудой в буфете. Точно чего-то искала и не могла никак вспомнить. Проговорила, наконец-то, сердито:
— Такое пальто, такое пальто. На хорьковом меху. Мы его с Тихоном перед войной покупали у купца Разумнова. Как министр был в нем. А тут чуть ли не пару головок луку взамен, подумать только, времена какие. Да и обмануть каждый норовит-то стекляшки за бриллиант всучит, то карандашом покрасит воду и торгует будто спиртом…
— А я вам, Александра Ивановна, привез из деревни сметаны, масла, — сказал Костя, — да еще преснухи творожные. Да яиц десяток. Мамка просила сказать, что как накопит кринок пять-шесть творогу, так и пришлет с кем-нибудь…
Александра Ивановна сразу переменилась. Она предложила Косте и пиджак снять, и фуражку, а мешок снести во вторую комнату под кровать. Глаза совсем не сердитые — добрые. Наливая воду в цинковый рукомойник, похвалила его за широкие плечи, да шею, которая как у «доброго мужика».
— Сейчас я тебя попотчую, чем есть, — пообещала. Принесла откуда-то воды, загрела самовар. Когда он вскипел, насыпала в чашку вяленой моркови, достала из буфета сухарей.
Пока он жадно глотал кипяток, расспрашивала о деревне, о знакомых. Погоревала, что старшего сына Побегалова расстреляли в мятеж. Ну да ведь за дело — головорез был. Посмеялась, слушая как изображает Костя крикливого старика Дубинина. Размечталась, когда дошел он до Камышова:
— С Иваном-то я в молодости гуляла. Бывало на беседе придет, приткнется… Он — красавец был парень. Кудрявый, на балалайке заковыристо, бывало, дренькал, с песнями. Не то что сейчас, конечно. Старый стал, да невидный
