— Конечно, лучше без новых квартирантов, — сказал Шрагин.
— Ну, видишь, Лили? Игорь Николаевич относится к этому трезво и спокойно. И тебе тоже надо учиться приспосабливаться к обстановке.
Лиля смотрела на мать холодно и презрительно.
— Я сойду с ума, честное слово, — тихо сказала она. Шрагин как только мог естественно рассмеялся.
— Остается только предположить, что вы втайне рассчитываете выскочить замуж за какого-нибудь немецкого генерала и поэтому хотите оставаться свободной даже от фиктивных обязательств.
— Вам не идет говорить глупости, — спокойно парировала Лиля.
— Тогда, Лиля, скажите прямо, что вы предлагаете или как собираетесь поступить? — уже серьезно спросил Шрагин.
— С момента, когда я проявила позорное малодушие, согласилась с мамой и осталась здесь, я уже не имею права рассчитывать на что-нибудь хорошее, — отчеканивая каждое слово, ответила Лиля.
— В городе остались не одна вы. Если вы думаете, что все остались, проявив малодушие или с подлыми замыслами, вы опасно заблуждаетесь, — сказал Шрагин, смотря в яростные и холодные глаза девушки.
— Вот, вот! — обрадовалась Эмма Густавовна. — Я говорю ей то же самое!
Лиля молчала, но Шрагин читал в ее взгляде безмолвный вопрос: “А почему вы остались?” И он подумал, что однажды на этот ее вопрос он ответит правду. Однажды, но не сейчас. И не всю правду. А теперь ее надо успокоить, дать ей хотя бы маленькую надежду.
— Я, как вы знаете, хожу на завод, — сказал Шрагин. — Но завод парализован, и это надолго. Зная это, я спокоен. И если вы внутренне будете уверены, что ни в какую подлую сделку с совестью не вступите, вы тоже будете спокойны. Это качество в наших условиях — оружие. А истерика — не что иное, как начало поражения. Подумайте над этим, Лиля, и вы увидите, что я не так уж неправ.
Шрагин вежливо пожелал женщинам спокойной ночи и ушел в свою комнату.
Первая встреча Шрагина с Григоренко состоялась в воскресенье на бульварчике возле пристани.
Согласно вступившей в действие схеме связи, их встречу охранял Федорчук. Он занимал наблюдательный пост со стороны города, и Шрагин все время видел его.
Шрагин и Григоренко сидели на скамейке, положив между собой на газетном листе хлеб и помидоры, — просто устроились два приятеля перекусить и отдохнуть в тени.
— Крепче всех чувствует себя Федорчук, — говорил Григоренко тихим, глухим голосом. — По-моему, очень у него удачно с бабой получилось…
— Избегайте давать свои оценки. Только факты, и как можно короче, — прервал его Шрагин.
Григоренко обиделся, замолчал. Потом продолжал говорить отрывистыми фразами. Из его рассказа Шрагин выяснил, что все товарищи — один похуже, другой получше — закрепились. Однако оставалось тревожным положение с работой. Товарищи спрашивали, следует ли просить работу через биржу труда. У Дымко откуда-то были сведения, будто всех, кто помоложе, биржа заносит в особый список для отправки в Германию.
— Откуда он это знает? — спросил Шрагин.
Григоренко улыбнулся:
— Опять же деваха одна есть, на бирже работает. Дымко с ней познакомился у Федорчука.
— Федорчук эту девушку тоже знает? — спросил Шрагин.
— Лучше ее знает Федорчукова… ну, как ее… ну, невеста, что ли, не знаю.
— Какое у Федорчука впечатление о ней?
— Я не спросил.
— Напрасно.
— Мне же о ней не Федорчук сказал, а Дымко.
— Что он сказал?
— Да он, вроде, пошутил, спросил: не стоит ли ему, как Федорчуку, боевую подругу завести?.. И сказал про эту самую… ну, девушку.
— Что он говорил о ней?
— Сказал, что лицом она хорошая, — чуть улыбаясь, ответил Григоренко. — Сказал, веселая, на все чихает.
— Вы ему никаких вопросов не задавали?
— Нет.
— Передайте Дымко мой приказ: он должен сблизиться с ней, все о ней выяснить — из какой семьи, почему осталась, что думает. В среду вечером мы опять встретимся по расписанию. Кстати, как у вас с работой? — спросил Шрагин.
— Думаю пока обойтись. Семья, в которой я живу, обеспеченная — кустари, одним словом. Хозяин ходил в городской магистрат, зарегистрировал там свою семью и меня тоже, сказал, что я его работник, и никаких вопросов по этому поводу не было.
— Осторожней, Григоренко, заметите малейшее осложнение — срочно устраивайтесь.
— Я все время начеку, Игорь Николаевич.
— Надеюсь на это. Ну, пора прощаться. До свидания.
Шрагин смотрел ему вслед, и на душе было неспокойно. Он думал о том, что его боевые товарищи уменье и опыт будут приобретать только теперь, когда борьба уже началась. А наука эта не простая: самая малая ошибка может стоить жизни. Вот тот же Григоренко. Сейчас он, вроде, не трусит, но он и не понимает, что в их положении осторожность — это совсем не трусость. Его придется учить еще и деловитости и даже умению говорить кратко и точно выражать свои мысли — для связного это очень важно… “Ну что ж, будем учиться все вместе”, — подумал Шрагин, встал со скамейки и кружным путем направился домой. Некоторое время Федорчук в отдалении сопровождал его, проверяя, нет ли слежки.
Шрагин шел по пустынным улицам, уже затопленным сумеречной синевой, и думал, как удивительно устроен человек. И трех лет нет, как он по приказу партии оставил работу инженера-судостроителя и стал чекистом. Разве мог он подумать, что однажды окажется в этом занятом врагом городе и будет возглавлять здесь целую группу и вести тайное сражение? Но это случилось, и он уже работает. И работа, какой бы опасной она ни была, как всякая работа — к ней, оказывается, можно привыкнуть, и в ней есть свои рабочие будни…
Подходя к дому, Шрагин опять увидел генеральскую машину. Шофер спал, нахлобучив на нос пилотку.
Шрагин нарочно хлопнул дверью, когда входил, и тотчас из гостиной вышла Эмма Густавовна.
— А вот и наш Игорь Николаевич! — громко воскликнула она. — Заходите к нам хоть на минутку. У нас генерал Штромм.
Шрагин вошел в гостиную и увидел сидевшего в кресле генерала, сегодня он был в штатском. Ему было лет сорок пять, может быть, чуть больше. Крупное прямоугольное лицо, массивная фигура. Очевидно, близорук. Он разглядывал Шрагина, сощурив глаза.
— Добрый вечер, господин генерал, — с умеренной почтительностью сказал по-немецки Шрагин, остановившись посреди комнаты.
— Добрый вечер, добрый вечер, счастливый избранник, — с притворным недовольством басовито отозвался генерал, тяжело поднялся с кресла, подошел к Шрагину и протянул ему руку. — Штромм, Август, — четко выговорил он.
