— Анка! Анка! — звал ее осторожный голос Футьянова.
Ее лицо было бледно. Губы не шевелились. Под глазами залегла неподвижная тень от ресниц.
— Живи, Анка! — шептал Футьянов. — Ох, как все нехорошо получилось!
Лучших лыжников выслали вперед — предупредить врача местного партизанского отряда. Врач встал на лыжи и вышел навстречу группе.
— Как? — обступили его партизаны после того, как он закончил осмотр.
— Не знаю. Скорее — в лагерь.
В лагере, когда стемнело, раненую девушку уложили в сани. Выдвинув вперед парный конный дозор, вихрем понеслись на свою базу. Дважды меняли лошадей — и через сутки с разгона остановились прямо перед землянкой санчасти.
— Выживет ли? — беспокоились партизаны.
— Будет жить! А теперь — по домам! — скомандовал главврач Григорьев, когда, выйдя из землянки, обнаружил у ее дверей столпившихся подрывников.
К утру Аня пришла в сознание. Но ничего не слышала и не могла говорить. Сильная контузия. Кроме того, разбита голень и покалечена кисть правой руки.
Возле санчасти вновь стояли друзья-подрывники, с нетерпения ожидая, когда же Григорьев объяснит наконец, что с Анкой, не останется ли она калекой, долго ли ее будут лечить.
Но врач все не выходил, и никто не смел постучать в дверь санчасти: и потому, что не положено нарушать покой больных, и потому, что Григорьев внушал уважение, к которому примешивалась некоторая робость. Не одному десятку раненых партизан спасли жизнь умелые руки хирурга, и не было в соединении человека, который при встрече с ним отделался бы коротким «здравствуйте!».
— Здравствуйте, Николай Николаевич! — почтительно говорили ему и непременно уступали дорогу.
Николай Николаевич попал к партизанам по тем временам очень обыкновенно. Военврачом третьего ранга очутился в окружении под Бобруйском, лесами вышел в район Новозыбкова, где и встретил партизанский отряд. С февраля 1943 года Григорьев возглавил санчасть черниговского соединения Федорова.
Николай Николаевич не отошел от девушки ни на минуту в течение всей ночи. Покинув наконец свой пост и выйдя на улицу, оказался в кольце Анкиных друзей.
— Что много говорить? Слух и речь к ней вернутся, но с рукой и ногой — посложнее… Надо эвакуировать в тыл.
Командир соединения Федоров, выслушав рапорт врача, дал команду немедленно подготовить Аню к отправке на Большую землю.
Вскоре обоз из нескольких подвод, где лежали тяжелораненые, в сопровождении медперсонала и охраны, под командованием самого начальника санчасти, выехал на партизанский аэродром, который находился на одном из небольших озер, расположенных в глуши Полесских болот. Туда довольно регулярно прилетали транспортные самолеты. Привозили вооружение, боеприпасы, взрывчатку и медикаменты, увозили раненых, документы, ценные трофеи.
Дорога отняла два дня. Ехали медленно, осторожно, чтобы не растрясти раненых.
В небольшом лесном хуторе (от него до аэродрома — час езды) остановились, разместились по избам. Здесь ждали самолета «тяжелые» и из других соединений и бригад.
Аню, по настоянию Григорьева, включили в список отправляемых с первым рейсом.
С наступлением темноты раненых укладывали в сани, и обоз направлялся к аэродрому. Но на самое озеро не выезжали, а останавливались на берегу, под густыми елями.
Аэродромная команда ждала самолета каждую ночь. На белой глади озерного льда были заготовлены кучи сухого хвороста. Расположенные в определенном порядке, они изображали заранее согласованную по рации фигуру. Иногда это был конверт, закрытый или открытый, в другой раз — треугольник, квадрат, а то и круг.
Но самолеты прилетали не всегда. То им мешала нелетная погода на трассе, то большая облачность или пурга над озером. Иногда самолеты были нужнее в других местах.
Несколько раз Аню вместе с первой партией тяжелораненых вывозили к озеру, но все безрезультатно.
Наконец в одну из ночей послышался гул моторов. Быстро разожгли костры, и тотчас сверху посыпались бомбы. Фашистский стервятник, который сумел обмануть партизанскую бдительность, обстрелял озеро и лишь потом улетел.
В санчасти прибавилось двое «тяжелых» из команды, которая обслуживала аэродром.
Только на десятую ночь, едва въехали в знакомый приаэродромный лесок, раздалась долгожданная команда: «По коням!»
Быстро вывели упряжки из леса и помчали к месту приземления самолета. Там уже стояла большая зеленая птица. Вокруг толпились бойцы обслуживающей команды, командиры.
Одни расспрашивали летчиков о Москве, о жизни там, в советском тылу, другие прощались с командирами, улетавшими по вызову в столицу. Тут же велась торопливая погрузка раненых. Лежачих перекладывали на носилки и вдвигали в самолет, ходячие с помощью сопровождающих кое-как поднимались по трапу.
Едва погрузка закончилась, летчики заняли свои места, опробовали моторы. Самолет развернулся. Впереди вспыхнули два сигнальных костра, зажженные на конце взлетной дорожки. Машина взревела моторами, стремительно пробежала по льду и, взмыв вверх, исчезла в темени ночного неба.
Аня лежала на носилках. Ее слегка покачивало. «Такое уже было. Тоже покачивало. Когда? Год назад, почти год… Да, да, именно год назад она летела в самолете ночью с парашютом за спиной — готовилась прыгать в неизвестность. Как же давно все это было! Падала, зарывала парашют в землю, шла по снежной целине, пугалась невесть откуда выскочивших конников, ползла с миной навстречу фашистским танкам, мчалась в санях рядом с Костей… Да, был Костя, был любимый, был хороший, сильный человек. Был — и нет. И словно не было всего этого трудного, ни на какой из прежних не похожего года. Разве что боль в ноге и в руке напоминает: был такой год, все было, хорошее, плохое — разное, чего теперь не забыть. Неужели ж ей никогда не придется больше становиться на лыжи и нестись сквозь ночь между затихшими деревьями и слышать шепот знакомых голосов: «Давай, Анка, давай, Золотинка!» Неужели… Ах, как гудит, гудит голова… Одна я… Совсем».
Не заметила, как задремала, а пробудилась уже в Москве, когда самолет приземлился и началась обычная в этих случаях суматоха.
В кромешной тьме раненых перегрузили в санитарные автобусы и очень долго везли по пустынным, притихшим улицам военной столицы.
Отвыкшая от яркого света, девушка зажмурилась, когда ее внесли в операционную, где, кажется, не было ни одной вещи, которая бы не сияла, не лучилась, не резала глаза острой своей яркостью.
Над ней склонились люди в белом, что-то говорили, судя по тому, как шевелились их губы, а потом и люди и вся операционная со своим пронзительным светом начали туманиться, отплывать в сторону, погружаться во тьму.
