Однако время от времени в госпиталь проникали и горькие вести.
— Ты слыхала что-нибудь о Попудренко? — как-то спросил у Ани только что прибывший «из леса» раненый в голову партизан.
Еще бы, не знать Попудренко! Ведь это к нему она прибыла в декабре сорок второго года. Это он тогда вывел соединение из блокированных карателями Клетнянских лесов и «спрятал» в Черниговской области в Елинских лесах. Волевой, бесстрашный и на диво добрый человек… В расстегнутом черном кожаном пальто, с колодкой маузера на боку, со сведенными у переносья бровями, с добродушной и хитроватой искоркой в пристальных карих глазах — таким она видела его изо дня в день, с таким думала встретиться после войны.
— Он жив? — с надеждой спросила Аня.
— Такой был человечина, такой был! — негромко отозвался партизан, покрутил забинтованной головой и медленно стал оседать на пол.
Вбежала сестра, подхватила обмякшее тело, крикнула кому-то в незатворенную дверь:
— Вот он! Скорее! В операционную!
«Николай Никитович Попудренко… Значит, и он тоже…» Аня закрыла глаза. Было невыносимо лежать здесь и знать, что где-то все так же вздрагивает земля от взрывов и кто-то падает, не успев подумать, что это — смерть.
— Как вы себя чувствуете? — послышался голос дежурной сестры.
— Плохо. Очень плохо! — почти зло крикнула Аня.
— Что так? — встревожилась сестра.
— Так. Был Попудренко — нет Попудренко, а я л-лежу, л-лежу!
Аня заплакала.
— Нервное, — сказала сестра, наливая в стакан с водой лекарство, — а между прочим, Совинформбюро только что передало хорошие известия.
Какие?
— Освобождены Ровно, Луцк и Сарны.
— Это правда? — встрепенулась Аня.
— Правда.
— Это значит, — Аня отстранила от себя стакан с лекарством, — многие отряды Черниговско-Волынского соединения уже встретили части нашей армии и воюют теперь в ее рядах.
— Это значит, — медсестра выплеснула лекарство в форточку, — скоро немцам конец.
Она продолжала стоять у окна, заглядевшись на яркую голубизну весеннего неба, чуть подсвеченного вечерней зарей.
— Весна? — опросила Аня.
— Весна, — отозвалась сестра, вздохнула, спохватилась и убежала по своим хлопотливым делам.
«Сердечная», — благодарно подумала Аня.
Глава XVIII
ШАРИКИ ИЗ ПЛАСТИЛИНА
Каждый раз, когда в палату приносили письма, Аня напрягалась и ждала, что вот-вот назовут ее фамилию, крикнут не всерьез:
— А ну, пляши!
Но писем не было.
Прошел месяц, другой… За окном расцвела и отцвела верба. Вместо ландышей, которые стояли на тумбочках, теперь алели тюльпаны…
В палату вошла сестра и негромко, чтобы не нарушить покой больных, произнесла:
— Аня, вам письмо…
Чужие руки вскрыли конверт, поднесли листок голубоватой бумаги к самым глазам.
— Я сама, — запротестовала Аня и пальцами здоровой руки стиснула письмо.
Поначалу она не разобрала ни строчки. Все они расплывались оттого, что смотреть на них приходилось сквозь слезы, застилавшие глаза.
«Моя родная, — писала мама, — если бы ты только знала, как я счастлива, что нашла тебя, если бы ты только знала… Ты одна у меня осталась, одна, совсем одна, потому что Женя…»
Письмо упало на одеяло. Аня судорожно глотнула воздух и потемневшими от горя глазами уставилась в белый потолок госпитальной палаты.
Потом рука ее опять потянулась к письму:
«Не плачь, не плачь, пожалуйста. Я наплакалась вдоволь — и за тебя и за себя. Нам с тобой во что бы то ни стало надо выжить. Хотя бы потому, что мы очень нужны одному хорошему человеку — твоему отцу. Он в Свердловске. Спросишь, почему? Потому же, почему ты сейчас лежишь в госпитале. Но если ты пишешь, что раны твои пустяковые (во что я все-таки не очень верю) — ему этого писать просто невозможно. Не плачь, а прими правду мужественно, как и подобает человеку, знакомому с войной не понаслышке, — твой отец обгорел в танке и ослеп…»
Аня не заметила, как к ее кровати подошел «обход» — хирург и сопровождающие его врачи и сестры.
— Ну, у этой малышки скоро все боли пройдут! — весело сказал хирург. — Вот мы сделаем ей еще одну операцию…
— Делайте, что хотите делайте, только скорее! Скорее! — Аня тяжело дышала. — И не надо меня обманывать! Я вижу — с рукой дело плохо, но вы делайте с ней что хотите, только скорее! Мне нужны здоровые руки.
Она терпеливо перенесла еще одну операцию и еще одну, но рука по-прежнему была безжизненной — пальцы упрямо не хотели шевелиться, и хотя с ногой дело обстояло хорошо (она быстро подживала), Аня все чаще хмурилась, все реже отвечала на шутки товарищей по палате.
Приходил госпитальный комиссар, спрашивал:
— Худо? — И сам себе отвечал: — Худо.
Однажды он молча остановился возле ее кровати, вынул из кармана халата какой-то комочек.
— Пластилин. И знаешь где нашел? В Большом театре…
Аня потянулась больной рукой к сероватому шарику, попробовала стиснуть его в пальцах, но пальцы оставили на мягкой поверхности лишь слабые отпечатки.
— Не сразу Москва строилась, — улыбнулся Балабай. — Потихоньку-полегоньку, и рука разработается, обязательно разработается…
— А мне не надо потихоньку-полегоньку. Я хочу быстро.
— Что же, тренируйся чаще, настойчивей — добьешься своего.
— Спасибо.
— Пожалуйста.
Если теперь в поздний час сестра входила в палату, где лежала Аня Малых, она не удивлялась, заметив, что девушка спит, зажав в руке кусок пластилина. Сестра уже привыкла к тому, что, превозмогая усталость, эта юная партизанка с утра до ночи мяла в руке пластилиновые шарики. Лишь однажды она оставила свое утомительное занятие.
Это случилось в тот день, когда в партизанский госпиталь пришли Председатель Президиума Верховного Совета Украины товарищ Гречуха, начальник Украинского штаба партизанского движения генерал-лейтенант Строкач и сопровождавшие их офицеры.
В клубе собрались выздоравливающие и ходячие раненые. В полной тишине товарищ Гречуха зачитал Указы Президиума Верховного Совета о награждении. Генерал Строкач взял в руки первую коробочку с орденом. Из рядов, поднявшись с помощью костыля, к нему вышел раненый партизан.
— Поздравляю вас, дорогой товарищ…
— Служу Советскому Союзу!
Новая коробочка с орденом в руках генерала:
— …Орденом Отечественной войны первой степени награждается…
И опять шевелятся ряды, пропуская вперед своего товарища…
Затем приехавшие прошли по палатам тяжелобольных.
