конечно. Самогон – продукт. А бражка – полуфабрикат. Я её и пью. И недорого, и сдохнешь быстрее. Вот как раз мне это и надо. Поскорее чтоб.
Или отравиться ей насовсем, или по пьянке насмерть где-нибудь покалечиться. У нас тут таких мест – не пересчитаешь. Но кто-то жизнь мою бережет крепко. Ангелы уж больно усердные. С ними, пока они сами от меня не откажутся, на тот свет не сгинуть мне никак. А руки на себя наложить – противно. Получится, что порадовал я врагов своих самостоятельно, от всей души. Будут в ладоши хлопать. А вот хрен вам, любезные! Даже два!! Верхний управляющий когда-нибудь, да заберет же к себе. Просто пока я в очереди. У него работы по приему и распределению по аду и раю новопреставленных уйма и так. Половина пьяниц горьких, водкой насмерть забитых. Не до меня, значит, ещё. Я-то водку не пью. Дорого.
А жить не хочу я. Притомился. И живу без надобности. Обманываю здесь окружающих, да и тех, кто меня по музыке помнит, что вроде бы живу. А я-то и не живу вовсе. Только кажется. И мне, и всем тут. А меня нет давно фактически. Я остался там, в Свердловске. Душа моя там. Комната с роялем. Полки с книгами и нотами. Знаешь сколько у меня симфоний? Ну, то есть, сколько я их написал? Одиннадцать! Я четыре оперы написал. Не канто одно, а клавиры целиком. Клавир не каждый распишет на сорок шесть инструментов. Нас таких в Свердловске было двое. Потом тот, второй, помер неожиданно. На гастролях в Перми. Отдирижировал концерт памяти Шостаковича. А это два часа, как-никак. Пришел в гримерку, попросил администраторшу чай ему принести. Она приходит с чаем минут через пятнадцать. А он посреди гримерки ничком свалился, и с концами, не дышал уже.
Вот я тоже так хочу. Но после концерта, а не после того, как покрасил баржу.
Но ситуация уже не та. Видно, помру всё же здесь я… Мне больно работать. Спина как панцирем скована. Не чувствую спины. Только тяжесть на том месте, где она находится. Руки. Это руки? У музыканта могут быть такие руки? Грабли. Окостенели пальцы. Я сейчас на рояле септ аккорд не возьму. Да ни в какой аккорд, видать, чисто не попаду теперь. У меня мозоли на сгибах пальцев как горох поспевший. Почти камень. Не гнутся толком пальцы. Хорошо ещё, что я композитор и дирижер, а не пианист. Хотя тоже… Вроде композитор. Как будто. А шестой год не пишу ничего. Духа нет. Куража тоже. Силы ушли ноты писать. Проще лодку валиком раскрасить.
Ноты я, слава богу, помню. И без инструмента могу втёмную музыку написать на бумаге. А нет тут нигде в Павлово нотной бумаги. Хотя, может, и есть. Не узнавал.
У меня ещё шесть лет назад была жизнь. Мои вещи исполнялись по всему Союзу. На Всесоюзном радио большой ихний главный оркестр симфонический, силантьевский, записал мою вещь девятиминутную. « Дикое солнце » называется. Три части. Вторая часть вообще с вокализом. Грузинка вокализ делала одна. Уже не помню как звали её…
Был я на гастролях с нашим филармоническим оркестром в Италии, Венгрии, Болгарии. В Австрии, прямо в Вене был. Да… Где ещё? Сейчас Бог вернет память. А!! В Японии был. В Осаке. В Австралии… Ну ещё много где путешествовал – не помню точно. Но Союз натурально весь объездил с дирижерской палочкой. Потом мне заслуженного дали. Деятеля искусств. Нас в Свердловске четверо было заслуженных. Трое и сейчас там. Работают. Пишут. Хорошо пишут, кстати. Ну, насчет того как сейчас – не знаю. А тогда хорошо писали.
У меня одиннадцать лауреатских дипломов за мои симфонии. Из них пять – зарубежные. У меня семь раз интервью брали для радио и телевидения, статьи в разных газетах про творчество моё выходили раза по четыре в год. Встречи со слушателями очень приятно провел в десяти консерваториях разных наших республик. Выступления всякие с рассказами о своём творческом пути проводил в лучших залах страны перед началом и после концертов моей музыки. Аплодировали, цветы кидали на сцену. Эх…
Но, главное, как я в питьё втянулся – не пойму. Сижу, бывает, после работы на бережку. Вспоминаю. Не могу вспомнить, когда меня прихватила пьянка за горло прямо. Ну, банкеты. А чего особого – банкеты? Ну, рюмок десять за весь вечер хорошего коньяка. Все пили. Побольше меня, замечал я… Жена, Лидия, тоже ничего особенного не видела в этих банкетах. Со мной ходила всегда, если в Свердловске проводили.
А потом однажды странность вышла такая. Позвали меня после одной репетиции к Большому человеку. Секретарю горкома нашего. По идеологии.
Инструктор горкома на репетухе сидел. Вроде просто пришел. Послушать игру в будничной атмосфере. Потом, когда стали расходиться, он подходит ко мне и докладывает. Мол, сам Андрейченко меня хочет видеть у себя дома. Я говорю, да я не одет вообще-то для таких приемов. Свитер старенький, штаны утром не гладила жена. В таком виде как явиться на приём к такой величине? А он мне на ухо внушает, хотя все ушли почти, что тут как раз не прием назначен. А дружеская встреча. Хочет Владимир Геннадьевич просто познакомиться поближе, чаю попить, поболтать, музыку поиграть. У него рояль ещё тот. «Petroff» на крышке написано. Оригинал. Из Германии. Или, может, прямо из Англии. Давайте, говорит, не будем огорчать человека. Машина там, внизу, ждет нас с Вами.
Вот у Андрейченко я первый раз странность в себе почуял. Было там человек пять. Одни мужики. Зампред горисполкома, начальник вокзала, олимпийский чемпион по легкой атлетике, Начальник городской милиции, генерал. И ещё этот…как его…Сысоев, директор гастронома «Исеть». Долго болтали про всё. Про баб, машины импортные, про Высоцкого почему-то и Влади. Оружие свое секретарь показывал. Любитель он этого инструмента. Много винтовок, гладкостволок, три пистолета наградных, ножи всякие. Даже кортик у него был подарочный с гравировкой от адмирала Северного флота. Не помню фамилию. Потом Андрейченко на рояле постучал. «Крейцерову сонату» с горем пополам оттарабанил. Местами мимо нот. Ну, да ладно. Всё хорошо было. Я поиграл что-то. Все задумчиво на меня глядели и делали вид, что глубоко проникают в композиции. Потом руку жали, обнимали по отечески, снисходительно и важно.
Потом все заорали «Ура!!» Но не в мою честь и не мне. В жизни бы не поверил, что такая благородная публика будет так визжать только оттого, что тот самый инструктор горкома, который меня сюда сманил, приволок здоровенный картонный ящик. Лоб у него был в
