что работа есть. В Павлово. На берегу за пристанью. И взяли меня с собой. Было это три года назад. Работаю вот. Денег платят мало. Но еда есть. Выпить могу. Никто не запрещает. Только работай. Задание выполняй. Пьешь-не пьешь, им без разницы. Да и ребята хорошие. Домой уже не хочется. Письма жене отправляю все три года по одному в неделю. Она не отвечает. Ну, значит так повернулась жизнь. К лесу передом, ко мне задом. Тут помру. Мне шестьдесят четыре уже. Помру возле волны. В ней есть своя музыка. Я её слышу…
Композитор зевнул и замолчал. Я повернулся на бок и задумался о том, что услышал от Дмитрия Алексеевича. Думалось тяжело и однообразно: коряво согнулась жизнь у человека. Потому, что болен он и не знает об этом. А раз не знает, то и лечиться не будет.
– А бросить Вы не пробовали?– спросил я, не поворачиваясь. Но композитор уже похрапывал и чмокал губами. Уснул. Рассказ впечатлил меня и почему-то взволновал. Я смотрел на звезды, слушал пение реки, жалел Алексеевича и заснул под утро.
А утром он разбудил меня легким пинком в бок и сказал, что все уже на работу свалили. И нам надо. Мы пошли к реке, умылись и двинулись по берегу вверх к обрыву. Наверху с откинутым задним бортом стоял грузовик Газ-51.Весь кузов был заставлен темно-синими и голубыми бочками. Возле кузова стояли наши ребята, шофёр и ещё один мужик. Наверное, экспедитор.
– Это краска для судов, – объяснил композитор. – Сейчас мы эти бочки будем спускать вон к тем мосткам. Там красить будем.
– Как спускать? – я прикинул на глаз высоту обрыва, тяжесть двухсот литровых бочек, их количество и расстояние до мостков. – Тут бы подъемный кран надо. Со стрелы как раз на песок бочки встанут.
– Ну да…– хмыкнул Дмитрий Алексеевич -А ещё лучше шагающий экскаватор ЭШ-15.Тот прямо на стапеля бочки подаст. А мы курить будем. Но деньги получит экскаваторщик. Тебе нравится такой вариант?
Нет, мне он не нравился. Да никому из наших он не годился, хотя жизнь бы на сегодня облегчил сильно. Но мы собрались здесь не жизнь спасать, а копейки свои забрать за ручную работу.
Целый день без обеда мы надевали с боков лежащих бочек толстые длинные веревки из джута. Сталкивали аккуратно каждую бочку с обрыва. Она зависала на петле в воздухе. Потом, отпуская медленно концы джута, мы стравливали веревку вниз, а когда железо касалось земли, двое прыгали с обрыва, перехватывали там веревку с обеих сторон бочки и стравливали неторопливо веревочную канитель, в которой прокручивалась бочка с краской, до самых мостков. Удивительно простое и точное изобретение работяг, обязанных доставить груз на место без потерь и лишней траты сил. Мы катали тару с краской весь день размеренно и молча. Произносилось только два слова – «майнай помалу», что в переводе с жаргона строителей значило «опускай потихоньку».
Тридцать одну бочку мы спустили, ни капли не устав. Усталость пришла только к вечеру, когда искупались, поужинали снова тушенкой с картошкой и запили ужин крепким чаем, а Дмитрий Алексеевич сбегал в кусты и залил устаток бражкой.
Наиль подкинул веток в костер, стало жарко, захотелось спать. Все сидели вокруг костра молча. Курили. А день закономерно уходил в вечер и в ночь. Медленно, нудно и скучно. Как плохой неинтересный фильм, с которого не уходишь только потому, что заплатил за билет, а потраченных денег будет потом жаль. Уходил и пропадал в сумерках мой первый необыкновенный день, выданный мне странно повернувшейся судьбой, и взятый напрокат из какой-то чужой, не моей жизни.
Глава девятая
Со следующего утра время уснуло. Оно сонно ползло по синему в яблоках-облаках небу, по желтоватым от донного песка волнам и ухитрялось быстрое течение реки превращать в неторопливое и тоже дремлющее на бегу.
Дни проползали сквозь меня как флюиды, струящиеся из застывшего бесконечного пространства, которому некуда спешить, потому, что оно уже везде есть.
А я торопился. С первого дня жизни в ватаге мне не думалось, что три недели – это много. Я прожил вообще-то много разных недель, месяцев и лет. Они пронеслись как осатаневшие, перепуганные кони. Я и мяукнуть толком не успел, как прожил аж двадцать восемь лет, набитых всем добром и хламом без разбора и надобности, как чемодан мужа, которого всё ещё любимая жена выгнала из дома за букет грехов. Мне жутко хотелось домой, в Кустанай. Когда жил дома, хотелось всё время уезжать из него ненадолго, чтобы потом радоваться возвращению. Это вообще самая радостная радость – возвращаться домой.
До отъезда на учебу в Москву я работал спецкором в областной газете и из четырех недель месяца дома бывал примерно неделю. Отписывался, сдавал материалы в редакцию и опять уезжал по степным городкам и сёлам, гонялся за интересными темами, которые, собственно, никуда и не убегали, а жили на всю катушку и ждали меня.
А сейчас я рвался домой, потому, что жизнь в России очень отличалась от жизни в Казахстане. Чем именно, я не смог разобраться. Просто чувствовал, что это не то место, где мне уютно и тепло. И чем глубже я проваливался в российскую глубину бездонную, тем жестче сила моей родины вытягивала меня назад, к себе. И сопротивляться этому напору было невозможно, да и глупо.
Я не был влюблён в государство, в Казахскую Советскую Социалистическую Республику. Не потому, что это государство не стоило моей влюбленности и обожания. Просто я ничего не знал про государство и власть. И знать ничего об этих структурах я не стремился и не мечтал. Это мне было не интересно и не нужно. Мы с государством жили параллельными жизнями и почти не пересекались. И оно при этом не страдало, да и я ничего не терял.
Мне просто нравилось и хотелось жить там, где родился, где был второй дом родной у всех пацанов – тихая, плавная и худосочная речка Тобол, там желал жить, где всё понятно с пелёнок, где любые цветы пахнут правильно, а чужие люди все свои потому, что тоже тут родились и ели одинаковый хлеб с единственного хлебозавода, где все дышали одним ветром из степи и где в семнадцать лет мы не успевали догнать растущие как из пушки саженцы клёнов, которые сами сажали толпой выпускников в новом школьном сквере.
Тогда это были веточки до колена нам, почти уже мужчинам. Года через три после выпускного я приходил в школу, во двор. Первого сентября. Узнавал все пятьдесят больших,
