Потом транспортер разворачивали обратно и я зерно опять кидал с другой стороны. Плечи болят после лопаты. Спина не гнется. Восемь часов махать надо на лопате.
Отец хотел меня на хлопок послать. Ходил в сельсовет, просил. Не взял меня сельсовет. Говорит – на хлопок пойти, это заплатить надо одному там бугру. А нам ничего нет – заплатить.
Я тогда пошел к Сархату. Он вместо брата бугор стал и на Москву ездил с бригадой. Сам набирал таких, кто его боялся и показывал как он Сархата уважает. Строили тоже маленьких столовых. Тот же пищеторг денег платил.
Сархат сказал, что два дня подумать будет. Надо кого-то убрать из бригады. Говорит, занято всё. Но из-за памяти к моему брату меня, сказал, возьмет. И мы на марте месяце поехали. По дороге на поезде ехали две сутки. Сархат один раз подошел к моей полке и рассказал про свой порядок. Не такой как у мой брат был. Все ему теперь дают пятнадцать процентов от заработка. Оплата за место в бригаде. За то, что имеешь работу. А мне сказал, что в честь памяти про брата я буду давать ему только десять процента. Ну, думаю, ладно. Девяносто процент тоже хорошо мне будет. Отец мотоцикл наладит, корову заберут другую вместо мёртвой.
И мы скоро приехали работать. Трое месяцов я как ишак упирался, делал всё сильно. Всё болело. Он меня поставил на бетон. Месил я на лопате цемент с крошкой из камень. А он все три месяца платил на меня меньше, чем бригаде на два раза…
Тут Пахлавон замолчал и отвернулся. Он медленно и мелко перебирал ногами в сторону, ввинчиваясь задом в песок и поворачиваясь на песке спиной ко мне. Острые плечи его подрагивали как крылья сидящей на цветке бабочки. Рукавом он вытирал нос и глаза, сопел и что-то злое шептал по таджикски. На берег выкатывалась небольшая волна и, переваливаясь через отполированные прибрежные камни, всхлипывала, будто плакала. Но плакал Пахлавон. Безмолвно, дрожа плечами и отгребая от себя трясущимися пальцами мелкий как пыль песок. А хлюпающая волна очень точно озвучивала его состояние.
Маленький, хрупкий Пахлавон стал ещё меньше от горьких воспоминаний и не стихшей в душе обиды. Так сидели мы почти полчаса. Я его не успокаивал. Мне казалось, что он выговорился так впервые. И заплакал впервые после того, как прошел через унижения и наткнулся на зло там, где совсем не ждал.
Поднялся, опираясь маленькими кулачками на песчаную зыбь, пошел, продолжая вполголоса выкидывать из глубины души замысловатые таджикские ругательства или проклятия, долго умывался, намочив волос и одежду, даже ноги помыл. Убрал, наверное, водой грязь тяжелых воспоминаний. Обулся, ещё раз тщательно протер рукавом рубахи покрасневшие глаза, вернулся, сел так же и на то же место. И стал рассказывать дальше.
Но от расстройства, видно, русские слова, которые он знал, смешались в какое-то слипшееся месиво, которое я не смогу передать точно, да и не поймете вы почти ничего. Мне тоже пришлось его бесконечно переспрашивать. Поэтому разговор наш затянулся и добивали мы его уже на ходу, чтобы на пристани успеть застать моториста.
Так что, с вашего позволения, чтобы не затруднять вам чтение расшифровкой русского языка в таджикском орнаменте, я остаток рассказа Пахлавона перескажу вам своими словами.
В общем, маялся он в бригаде три месяца. Сархат этот раньше ездил в Москву с его братом в бригаде рядовым разнорабочим. Таджики уверенно и постоянно шабашили в столице СССР с конца пятидесятых годов. Они сразу заняли просторную и пустую нишу почти засекреченной «левой» рабсилы, дешевой и покладистой. Сыновья ездили с отцами, братьями, верными друзьями, потом отцы уставали и отдавали своё место сыновьям, которые уже как отцы сами таскали за собой своих детей, братья – своих, а верные друзья, в связи с доступностью больших по таджикским меркам денег, не переводились никогда.
Так вот этот Сархат однажды поднял восстание местного значения. Он убедил бригаду, что бугор в момент расчета с заказчиком, отщипывает себе втихаря неплохие суммы. Бригада хором стала «пить кровь» и терзать нервы пахлавоновского брата с надеждой поделить поровну затыренные им деньги. Брат быстро сообразил, откуда ветер. Он позвал Сархата выпить пива в пивнухе неподалеку, а по пути в святое место отдыха мужчин избил этого Сархата до красных соплей, выбил ему челюсть и приказал завтра же валить назад, домой. Дал ему его деньги. Сам втолкал его в поезд.
И на этом восстание захлебнулось, да сразу же и утонуло в трудовых буднях.
А вот когда в бригаду через три года попросился уже не пацан, а двадцатипятилетний мужчина Пахлавон, Сархат его взял. Но не по доброте души, а для сакральной справедливой мести. Мёртвому брату Пахлавона он мог легко отомстить за собственное унижение через самого Пахлавона.
Работу ему Сархат давал самую грязную. Таскать на горбу мешки с цементом со склада метров за пятьдесят, замешивать раствор лопатой, гравий носить вёдрами с кучи за забором. Тоже полсотни примерно метров. Его же после работы он гонял в магазин за пивом, водкой, картошкой, рисом, мясом и морковкой. Плов готовил Пахлавон, посуду мыл он же, дежурил на стройке через сутки в ночь тоже Пахлавон. Охранял инвентарь, цемент, кирпич, глину и песок с гравием от местных расхитителей социалистической собственности. Он же убирал и мыл деревянный «скворечник»-нужник, который сама бригада за три часа сколотила из досок для лесов и поставила сооружение на двухметровой глубины яму. Спал Пахлавон на самых плохих, неровно поставленных нарах возле самой двери, на скатавшемся внутри ватиновыми комками матраце. Это был не сон, а пытка. Только приспособишься к горбатому матрацу на нарах с уклоном к двери, как начиналась поочередная ходьба мужиков то по нужде, то покурить. Засыпал Пахлавон под утро, а утром рано он должен был вставать первым, кипятить на улице в чане на кирпичах воду, заваривать в ней крепкий чай, будить остальных и наливать каждому кружку чая и возле каждой кружки класть по три куска сахара. А Сархату – четыре. В обед он должен был съесть всё положенное побыстрее и бежать на почту за три квартала. Письма относить и получать.
Ну, а самое неприятное, что ему не доплачивали денег. Сархат забирал свои десять процентов, а потом высчитывал с него то за сломанный черенок от лопаты, то за чай, который слегка остыл пока все подтянулись к столу. За опоздание с почты на работу тоже высчитывал, хотя Пахлавон бегал бегом туда и оттуда. А ещё снимал несколько рублей, если ему не нравилось как помыт туалет
