9. Квадрат жизни
Молчаливый и мрачный, флегматичный надзиратель разводил девушек по длинному коридору серого, похожего на разгороженный сарай, здания. Он бесцеремонно втолкнул Люцину Симон в небольшую каморку и сразу наглухо захлопнул дверь.
Девушка заметалась по каморке, как пойманная птица; бросилась к небольшому, зарешеченному окну, потом быстро осмотрела убогую обстановку: небольшой деревянный стол, табурет, кровать с соломенным матрацем, покрытым серым, бумажным одеялом.
— Тюрьма! — воскликнула она и опустилась на колени.
— О, моя окровавленная отчизна! О Боже! Помоги моим братьям… Помоги Мечику. Помоги полякам победить врага…
Но прошло уже много дней и ночей, много воды утекло в сонной реке Варте, прошло много событий… В своей неволе не знает Люцина, что уже давно растоптана и порабощена Польша, что война громыхает уже далеко за ней на востоке…
Долго молилась Люцина. Необычны слова ее молитвы, искренне исходящей из самой глубины молодой души, смертельно раненой тягчайшим несчастьем.
Девушка встала и прошла по комнате: три шага в длину, два в ширину… Снова ее привлекло окно, зарешеченное железными полосами.
— Крепко! — произнесла она, потрогав толстое железо, — не расшатаешь его.
За окном небольшой и пустынный, посыпанный гравием дворик, дальше мрачная серая стена, литая из шлака и бетона, густо утыканная острыми осколками бутылочного стекла. Они отточенными кинжалами ощетинились, готовясь пронзить каждого, пытающегося перелезть через эту преграду.
Тяжелые переживания и страдания девушки рождали мучительные, взвинчивающие до пределов страхи. Затаив дыхание, она прислушалась: в коридоре еле слышны тихие, крадущиеся шаги.
— О Боже! — вскрикнула она. — Уж недаром привезли ее сюда… Они хотят похитить мою честь… — сделала она страшное открытие…
— Нет, нет, нет! — уже истерически вскрикнула Люцина, испугавшись собственного голоса, отдавшегося страшным эхом, будто внутри огромного барабана.
Но никто не пришел к ней в тот вечер. В камере сгущались сумерки. Едва касалась нервно-напряженная дремота, как начинались мучительные сновидения и в них появлялись созданные воображением узницы страшные, подслеповатые, кровожадные вампиры, только и ждущие окончательной темноты, чтобы выскочить из всех темных углов и накинуться на нее. Жутко оставаться одной в дремучих таинственных джунглях, созданных человеком для человека.
О, здесь гораздо страшнее, чем в девственном лесу, кишащем четвероногими хищниками… Там можно бежать, спасаться, лезть на дерево, звать и рассчитывать на случайную помощь, сломав древесный сук, вступить в единоборство с врагом… А здесь: три шага в длину, два в ширину, а окно в мир упирается, в прочный железный переплет и крепкую дверь, с притаившимся, всегда подкарауливающим, как око гада — волчком.
Много времени провела она в неволе, но там был свет, был воздух, подруги, с которыми можно поделиться мыслями, опасениями, страхами. И вот теперь ее привезли и грубо втолкнули сюда. Зачем!?!
Люцина расстегнула блузу. Ей тяжело дышать густым, пыльным, насыщенным запахом карболки и гнилой капусты, ядовито-удушающим воздухом. Снова за дверью раздался шум, щелкнуло железо, заунывно заскрипела железная дверь. Надзиратель протянул миску вонючего брюквенного супа и тончайший ломтик скверного хлеба. Девушка осмелела и спросила:
— Зачем нас привезли сюда? Что с нами будут делать?
Люцина отшатнулась. На нее уставились страшные, немигающие, бесстрастные глаза чудовищной мертвой рыбы. Надзиратель включил свет и, не удостоив ответом, вышел, громко захлопнув дверь. Узница снова осталась одна со своими тяжелыми мыслями.
Мучил голод. Она понюхала остывший вонючий суп и с отвращением отодвинула миску, расплескав мутно-грязную жижу по столу. Это было хуже того, что она до сих пор видала в других лагерях.
Ломтик черного хлеба, величиною в двухунцевую шоколадную плитку, посыпан древесными опилками.
— Как может быть вкусен даже суррогатный хлеб. Я очень голодна, — прошептала узница, вспоминая, — когда же я ела в последний раз? Кажется — позавчера…
Люцина собрала последние крошки хлеба, выпила немного устоявшейся жидкости. Скуден ужин для тела, а для души и того нет, — подумала девушка.
Узница постучала в стену. Глухо отдавалось эхо, она прислушалась, но не услышала ничего похожего на ответ. Она знала, что за стеной есть кто-то из ее подруг, приехавших вместе. — Кричи, не кричи, никто не придет здесь на помощь в случае несчастья. Но все равно, я живой не отдамся им в руки, — решает Люцина.
Девушка внимательно изучила и осмотрела свою камеру; хотя бы какое-нибудь оружие, хотя бы стекло?
Она бросилась к окну. Под пальцами прогнулся целлулоид, лампочка зарешечена прочной железной сеткой. Деревянный стол и стул сработаны без единого гвоздя, миска — из папье-маше. Кто то, предугадывая мысли узников, предусмотрительно обставил это мрачное жилище, лишив малейшей возможности воспользоваться мало-мальски смертоносным оружием…
Девушка уселась на жесткий матрац, склонив налитую тяжелыми мыслями голову, и закрыла глаза.
Вспомнилось беззаботное детство, веселые институтские подруги и шалости. Что с ними? Марыся здесь, под одной крышей, но так далеко-далеко практически, будто ее отгородил океан. Первая любовь… Вот бесшумно приходит на крыльях дремоты ее любимый, стоит рядом, замерло сердце и открылись глаза. Милый растаял, призрак расплылся в пятне зарешеченного окна…
Люцина вскочила, приблизилась к окну и уткнулась лицом в холодную ржавую решетку, вглядываясь в небо.
— Где моя звездочка? Вот бы увидеть, жив он, или…
Но на мрачном, затянутом молочно-сизою мглой небе не было видно ничего. Ветер обдал ее затхлой, холодной сыростью, навеваемой из тесных и мрачных альпийских предгорий.
— Неужели погасла моя звезда? Тогда и мне жить незачем! — плача, спрашивала девушка, повиснув руками на переплете решетки. Люцине казалось, что долгие годы, может быть, до самой смерти, будет тянуться бесконечная ненастная ночь, а ей так страстно хотелось, чтобы прояснилось небо и заблистала долгожданная звездочка.
Утром служитель протянул кружку жидкого суррогатного кофе, ломтик хлеба и крошечный кусочек маргарина.
— Моя подруга Марыся тоже здесь?
— …
Захлопнулась дверь. В исступлении Людина колотила кулаком в железо, набила багрово-синие ссадины. Вспухла рука. Гробовое молчание.
Похоронена в живой могиле. Как тяжело в годину неизвестности быть одинокой. Хотя бы какой-нибудь человек! Что же они думают делать? — сверлила мозг неотступная, навязчивая и неразрешимая мысль? Что?
