…Деревня возникла так резко и неожиданно, что я застыл, как дурак, с открытым ртом, подавившись матерным словом. Не соображая зачем, я перекрестился. Противный холодок заполз за шиворот косухи — ведь я прямо здесь и сейчас отдам свою пропитую печень, что не было на горизонте никакой деревни, а вот те, пожалуйте — стоит, перемигивается полночными огоньками в окошках. Тут и там полаивают собаки, где–то на другом конце играет гармонь, даже слышно, как девки смеются. Значит, деревенька–то и не маленькая!? И откуда в такой дали от цивилизации такой большой населенный пункт? Тьфу ты, провалиться, значит, надо будет поутру влачиться дальше. Никакая это не глушь: видно, сильно сбился с дороги и пришел туда, откуда ушел — к людям, в какой–то район. Вступил в деревню, терзаясь: как же я ее не заметил, ну все–таки? Прошел несколько дворов, трогая заборы — точно настоящие?! Но собаки залились так, что сомнений никаких не осталось — точно!
— Ой, ерш твою медь! — заорал я и кинулся в первый дом, где горели окошки неверным керосиновым светом — туда меня погнал холодный сильный дождь. У меня не было времени думать, и я заколотил в дверь: больно хотелось мокнуть, простыть, и заболеть в чужом месте, сорвав все планы.
— Э, хтой–то тама ломица? — спросил хрипловатый тонкий старушечий голос.
— Бабушка, пустите бродягу дождик переждать, — жалобно проныл я.
— Ага, а я откудова знаю, може ты бандюган? — захихикала противно бабуся, однако прошуршал засов и дверь открылась.
— Ну, чево надать? — недоверчиво уставилась из дрожащей керосиновой тьмы на меня высокая, обширная бабка самого деревенского вида.
— Замерз я, бабуся, жрать хочу, простывать неохота! — честно признался нетрезвый я.
— А там у тебя че? — кинула жадный взгляд старуха на мою торбу.
— Хлеб, водка, портвешок, музыка, — охотно перечислил я.
— А-а, портвешок говоришь?! — заблестели ее глазки. Я все еще мок на улице. С карниза мне лилось прямо за шиворот.
— Твою мать, бабуля, или пусти, или пошли совсем!
— Вишь ты какой! — скривилась она: — Ну, заходи, раз такой ушлый!
— Благодарствуй, добрая женщина! — усмехнулся я, вламываясь в сенцы. Меня сразу обдало душным теплом деревенской избы. Странно, но старостью здесь не пахло… За спиной хлопнула дверь, проскрипел засов. Хату осветила керосинка: стол — скатерть, кровать с шарами — подушки, окошки — шторки, печка — картошка, такие желанные! Я бросил торбу в угол, следом полетела косуха, балахон, футболка — куча мокрых тряпок. Там же оказались и джинсы. Старуха, до этого молча наблюдавшая этот дурацкий стриптиз, очнулась:
— Эй, ты не больно–то балуй! На–ка вот тебе! — и бросила в меня скомканный куль. Я развернул — ага, штаны и рубаха, что надо.
— А носочек у тя, баушка, шерстяных случайно не завалялось?
— Ишь ты носочек! Мало ему, что в хату пустила! Ой, молодежь городская!
Но обмен носок на портвейн состоялся, и вот мы уже тяпаем по первой за столом… Тепло, темно, весело!
— Ты чьих будешь–то, откудова? — щурится баба Зина на меня через керосинку.
— Шут я, баушка! Из Уфы.
— А-а, Шут! Ну–ну, — многозначительно кивает она, и дерябаем еще по одной… Я с превеликим энтузиазмом уничтожаю сало, картошку, огурцы, петрушку.
— Хороша твоя выпивуха, а моя–то лучше! — подмигнула мне, уже почти лыка не вяжущему, бабка, и достала из–под стола здоровенную бутыль сивухи, полную до горлышка.
— О-го! — качнулся я на стуле.
— Ага! — кивает старуха, и наливает мне «с горкой». Спьяну мне мерещатся красные угольки в ее прищуренных глазах, злая усмешка на губах. А из углов надвигаются непонятные мрачные тени, отрывисто вздрагивающая керосинка коптит и готова потухнуть, отдав меня во власть полной темноты и злых деревенских духов.
— А ты, баушка, вампир! — хихикаю я, заливая едкую сивуху в горло. Странно, но мне совсем не страшно! Все сожрала проклятая выпивка: и страх, и боль, и осторожность.
— Не угадал! — серьезно качает головой, теребя в пальцах листик петрушки: — Вампир в деревне не я!
Даже не тени улыбки — не шутит? Вот это да!
— А кто? В самом деле, есть?
— Есть — нету, ты лучше пей, а завтра мотай отсюдова! Деньги–то есть, уехать? — я киваю.
— Ну вот и проваливай!
— Что, чужих не любят? — куражусь я.
— Да нет, наоборот, только и ждут, своих–то, кого могли, всех пожрали! — глаза старухи все более разгораются, лицо вытягивается, тени заводят бесшумный хоровод. Кто–то мягко опускается мне на плечи, дышит тихо в затылок. Жрите меня, жрите, кому я нужен в этом мире? Уж точно не себе! И Король не заплачет.
— Ну все, баста! — решительно хлопнула бабка по столу, поднимаясь: — Лезь на печь, там постелено!
Как умудрился я перенестись на печь, и не знаю, помню только, кто–то подтолкнул меня снизу, кто–то втащил за шиворот сверху. Я было провалился в липкую яму сна, но вместо этого начался пьяный бред: в окно тихо постучали, потом позвали:
— Бабка, открывай! Чего спишь?
— Да не сплю я, гости у меня! Не ломись, щас выйду!
Заскрипел засов, через незакрытую дверь до меня донеслись два голоса — молодой, мальчишеский, сердитый и бабкин. Что они говорили, я не разобрал, хоть и свесил голову, жадно пытаясь разобрать хоть слово. Но вот — что это? — в дверь прошмыгнула высокая непонятная фигура в белом до пят, мелькнули длинные темные волосы. Я таращился во все глаза, как «это» сжалось в комок наподобие кошки, и прямо с полу метнулось ко мне на печь! В следующий миг я разглядел над собой бледное девичье лицо, такой красоты, что и в самом сладком сне не привидится! Обалдев, я не в силах оторваться, смотрел, как она, изогнувшись, стащила рубаху через голову, закинула волосы за спину, истомленно улыбаясь. Слабое свечение окутывало ее полное, гладкое тело. Горячее дыхание обдало лицо, губы жадно впились в меня, язычок коснулся зубов… «Вот он, поцелуй вампира!» подумал я, не в состоянии ее оттолкнуть. А и зачем — умереть в объятиях прекрасного трупа, переродиться в ночное чудовище, пить кровь девственниц… Не быть больше Шутом. Мечта! Прощай, моя гнилая жижа — кровь! Я крепко прижал удивительно живую и горячо вздрагивающую упырицу, перевернул ее на спину — гори все адским пламенем, а мне хорошо–о–о…
— Ну че, хороша бабкина печка? — заглянула ко мне за занавеску старуха, как только я мучительно разлепил железные веки.
— Ага, ништяк! — проскрипел я наждачным горлом, очень медленно соображая, кто я такой. Как ни удивительно, кто эта бабка и откуда я здесь, я помнил, а вот ни ночи, ни самого себя — нет.
— Давай, Шуток, слазь! Пожрешь, а там тебе и в дорогу пора. Я тебе харчей на дорожку соберу.
