Пирксу показалось, что у него нет ни тела, ни лица, вообще ничего. Так, будто он перестал существовать. Это чувство нельзя было назвать приятным. Скорее, оно поражало. Он словно понемногу растворялся в воде, которой тоже не ощущал. И даже сердце перестал слышать. Он напрягал слух как мог — ничего. Зато тишина, наполнявшая его, превратилась в неприятное глухое бормотание, в сплошной белый шум. Ему страшно захотелось заткнуть уши. Потом он подумал, что прошло уже порядочно времени и пара штрафных очков ему не очень повредит, и решил пошевелить руками.
Но шевелить было нечем: рук не было. Он даже не испугался — это его просто ошеломило. Правда, что-то там писали об «утрачивании ощущения тела», но кто верил, что оно может быть таким полным.
«Наверное, нужно, чтоб было так», — успокоил себя Пиркс. Незачем двигаться, если хочешь иметь хорошую оценку. Он должен вынести все. Эта мысль поддерживала его некоторое время. Как долго? Этого он не знал.
Потом стало хуже.
Сначала темнота, в которой он находился или, скорее, которой был сам, зароилась слабыми блестками, мелькающими на самом краю поля зрения, неясными, почти несветящимися точками. Он пошевелил глазными яблоками, почувствовал это движение, и оно его обрадовало. Но странное дело: после нескольких движений и глаза вышли из повиновения.
Зрительные и слуховые феномены — эти мерцания, мелькания, шум и гул — были невинным вступлением, игрушками по сравнению с тем, что с ним стало происходить потом.
Он распадался. Уже не телом, о теле не стоило и говорить, оно перестало существовать тысячу лет назад, стало чем-то окончательно утраченным. Может, его никогда и не было.
Иногда бывает, что онемевшая, с нарушившимся кровообращением рука как бы отмирает. Трогаешь ее, как кусок дерева. Почти каждому знакомо это странное ощущение, неприятное, но, к счастью, быстро проходящее. Но при этом человек в целом остается нормальным, чувствующим, живым — только несколько пальцев или ладонь охвачены мертвым бессилием, они становятся словно посторонними предметами, прикрепленными к телу. У Пиркса же не осталось ничего, вернее почти ничего, кроме страха.
Он распадался не на какие-нибудь личности, а именно на страхи. Чего он боялся? Понятия не имел. Он не был ни трезвый, ни пьяный, не переживал ни яви — какая уж может быть явь без тела, — ни сна. Он ведь не спал — знал, где находится и что с ним происходит. Это было другое. И называлось дезорганизацией деятельности коры головного мозга, вызванной лишением мозга внешних импульсов.
Что ж, звучало неплохо. Эксперимент, ничего не скажешь…
Он был немножко здесь, немножко там, и все расползалось. Направление. Верх, низ, стороны — ничего не было. Он пытался вспомнить, где потолок. Но как можно говорить о потолке, если нет ни тела, ни глаз.
— Сейчас, — сказал он себе, — приведем все в порядок. Пространство — измерения — три направления…
Эти слова не имели никакого значения. Он подумал о времени, несколько раз повторил: «Время, время, время», — словно жевал кусок бумаги. Совершенно бессмысленные сочетания. Уже не он это повторял, говорил несуществующий некто, чужак, который влез в него. Нет, это он в кого-то влез. И этот кто-то рос. Распухал. Уничтожал всякие границы. Двигался в каких-то загадочных недрах, объявился вдруг огромным, как воздушный шар, невозможным слоноподобным пальцем, весь стал пальцем. Не своим, не настоящим, а каким-то выдуманным, взятым неизвестно откуда. Палец становился самостоятельным, начинал угнетать. А он, его мышление возносилось то с одной, то с другой стороны этой неправдоподобной глыбы, теплой, отвратительной, никакой — она исчезла. Он вращался. Кружился. Падал, как камень. Хотел крикнуть. Образы без лиц, округлые, таращащиеся, расплывающиеся, когда он пытался приделать им лица, лезли на него, толкались, раздували его, он был как тонкостенный резервуар, который вот-вот лопнет. И он взорвался.
Он разлетелся на несколько независимых друг от друга кусков темноты — они закружились, словно клочья обуглившейся бумаги. И в этих колебаниях было непонятное напряжение, усилие, какое бывает в агонии, когда сквозь пространство мглы и пустоты, которое было когда-то живым телом, а теперь стало бесчувственной остывающей пустыней, что-то пытается в последний раз подать голос, дотянуться до другого человека, увидеть его, коснуться.
— Сейчас, — сказало что-то удивительно трезво, но это был не он. Может быть, какой-нибудь добрый человек сжалился и заговорил с ним. С кем?.. Где?.. Но ведь он слышал, хотя нет, это был не настоящий голос.
— Сейчас. Другие это уже прошли. От этого не умирают. Нужно выдержать.
Слова сомкнулись в кольцо. Они потеряли смысл. Снова все расползалось, как обыкновенная мокрая промокашка. Как снежная куча на солнце. Его смывало, он исчезал куда-то, абсолютно неподвижный. «Сейчас меня не будет», — подумал он совершенно серьезно, потому что это было как смерть, а не как сон. Его окружило со всех сторон. Нет, не его. Их. Их было несколько. Много? Он не мог сосчитать.
— Что я здесь делаю? — сказало в нем что-то. — Где я? В океане? На Луне? Эксперимент…
Он не верил, что возможен такой эксперимент: немного парафина, какая-то соленая вода — и человек перестает существовать. Он решил с этим покончить любой ценой. Боролся, сам не зная с чем, как будто поднимал огромный, придавивший его камень. Но не мог даже вздрогнуть. С последним проблеском сознания собрал остатки сил и застонал. Он услышал этот стон, сдавленный, отдаленный, как радиосигнал с далекой планеты.
На какое-то мгновение Пиркс почти очнулся и сосредоточился для того, чтобы впасть в следующую, еще более мрачную, смывающую все, агонию.
Он не чувствовал никакой боли. Эх, если бы была боль!
Она сидела бы в его теле, давала бы о нем знать, определила бы какие-то границы, трепала бы нервы. Но это была безболезненная агония: мертвый нарастающий прилив небытия. Он почувствовал, как в него входит спазматически вдыхаемый воздух, как будто не в легкие, а в это пространство дрожащих, судорожных обрывков мыслей. Застонать, еще раз застонать, услышать себя!..
— Тому, кто хочет стонать, незачем думать о звездах, — раздался тот же неизвестный, близкий, но чужой голос.
Он удержался и не застонал. Впрочем, его уже не было. Он не знал, кем был, — в него просачивались холодные вязкие струи, — и самое плохое то (почему ни один болван об этом не говорил?), что все проходило сквозь него. Он стал прозрачным. Дырой, ситом, галереей извилистых пещер.
Исчезло и это — только страх оставался даже тогда, когда сгинула словно вздрогнувшая в мелькающих точках темнота. Потом стало хуже, гораздо хуже. Однако Пиркс уже не мог рассказать, не мог даже отчетливо, точно вспомнить, что чувствовал: для таких, ощущений еще не найдены слова. Тут уж он ничего не мог выдавить из себя. Да, «утопленники» разбогатели еще на один сумасшедший опыт, которого никто из обыкновенных смертных не мог бы даже представить, Другое дело, что завидовать здесь нечему.
