— Здесь и ваша вина, Паулина! Почему вы получше не присматривали за этой позора достойной тварью? Мой археоптерикс, мое вдохновение, моя мечта, моя надежда — венец всех забот и трудов минувших недель! Дар неисчислимых тысячелетий, ниспосланный мне благим промыслом судьбы — съеден — кровожадной кошкой!
Он подошел к инкубатору.
— Там покоятся осколки моего счастья! Тысячи людей позавидовали бы мне, узрев мое сокровище — и теперь…
— Господин профессор…
— Только подумать, ископаемое существо пробудилось от вековечного сна, вылупилось, жило! И я даже не увидел его живым! Даже не увидел живым! Ах, мой археоптерикс!
— Господин профессор, дорогой мой, добрый господин профессор, — снова начала Паулина, и по щекам преданной служанки покатились слезы. — Послушайте: в жестяной курице созрело яйцо совсем не вашего зверя, чье имя я не могу и выговорить…
Профессор Дилювиус выпустил из рук кошку и пристально уставился на экономку широко раскрытыми глазами.
— Господин профессор, — продолжала Паулина, — яйцо раскололось три недели назад, в тот день, когда вы так крепко заснули! Вас посетил тогда господин советник медицины. Он сказал, что температура в жестяном ящике чересчур повысилась. Но он опасался, что горечь утраты будет для вас слишком болезненна. Поэтому он взял другое яйцо, нарисовал на нем чернилами пятна и поместил это яйцо в инкубатор. И сегодня из него вылупилась — утка!
Эден Филлпотс. Бесконечная история
I
Стоял прекрасный день кембрийского периода, и яркое солнце заливало лучший из пейзажей, каким могла похвастаться старушка Земля в те далекие времена. Громадные илистые топи простирались на тысячи миль во все стороны, а между ними блестели мелководные океаны. Скромная растительность тянулась к солнцу, и над всем висел тяжелый, густой как пар воздух. Благородно посверкивали радуги — вероятно, самое красивое явление эпохи кембрия.
Царила полнейшая тишина. Ни единое перо не пело в небе, ни единый плавник не разрезал водную гладь; и никакие звери, никакие стада не бродили по суше: одним словом, ничто не нарушало поразительную монотонность этой доисторической картины.
Но вот на горячую илистую корку болота выбралось маленькое, смахивающее на лобстера существо с многочисленными члениками и большими глазами. У челюстей, как бакенбарды, топорщились разнообразные щупики. В существе было двадцать дюймов длины, и держалось оно с безукоризненным достоинством, хотя в болотной грязи сохранить достоинство способен разве что трилобит. Наш трилобит — ибо им-то он и был — задумчиво оглядел кембрийский полдень, глубокомысленно свернул усики и расправил на солнце свои сверкающие членики. Вскоре появилась трилобитиха и безмятежно растянулась рядом.
— Когда я гляжу на этот вид, — сказал трилобит, — когда я вспоминаю, что в мире нет никого, кроме нас, я часто склонен думать…
И он поднял выпуклые глаза в зенит.
— Думать? Но о чем? — спросила его жена. — Мир принадлежит тебе по праву, как господину творения. Не забывай, ты самый чудесный обитатель ила; ты умеешь ходить и разговаривать; а главное — ты живой, ты живое существо, ты шедевр Природы.
— Думать так легко и приятно, — размышлял вслух трилобит, — но иногда, в редкие минуты скромности, мне начинает казаться, что я отнюдь не самое совершенное творение Природы. Порой я даже представляю себе нечто крупнее, сильнее, прекраснее трилобита. Мысль жутковата, но я ничего не могу с собой поделать.
— Это ерунда и чепуха, дорогой. Ты напрашиваешься на комплимент? Крупнее? Святые небеса! в тебе двадцать дюймов: разве этого недостаточно? Лучше? Ты хороший муж и отец: можно ли требовать большего от трилобита? Что же до красоты, то я в жизни не вышла бы за тебя замуж, не будь ты самым привлекательным джентльменом, какой когда-либо украшал собою болота. Природа никогда не создаст ничего прекраснее трилобита. И знаешь почему? Потому что она не может. Возможно ли представить себе что-то иное? Существо с более удобными конечностями, более изящными члениками, более развитыми клешнями, лучшим зрением, чувствами, манерами и самоуважением? Тебе отлично известен ответ.
— Я не могу вообразить такое существо, но не исключаю саму возможность его появления.
— Чушь! — отрезала миссис Трилобит. — Мы лучшие и самые совершенные, и точка. Мир создан для нас.
За ней, как всегда, осталось последнее слово. Трилобит пожал плечами и вразвалку заковылял к своему семейству. В глубине души он испытывал некоторые сомнения.
II
Прошли миллионы миллионов лет, и мы оказываемся в мезозойской эпохе в компании добродушного и гигантского динозавра — Brontosaurus Excelsus.
Ясный день перевалил за полдень. Чудовище, несмотря на приятные климатические условия, пребывало не в духе. Бронтозавр сидел на задних лапах, качал вправо и влево огромной шеей и безразлично пережевывал кроны шести высоченных пальм.
Раздался громкий шум, вода в реке закипела, словно у его ног взорвалась торпеда, и появилась жена динозавра, громадное существо, очень похожее на мужа, только поменьше.
— Ах, моя малышка, ты вернулась? — воскликнул он и, давя пальмы, как кочаны капусты, плюхнулся в воду рядом с ней.
— Ты чем-то огорчен, мой милый Бронто, — заметила она с милой заботливостью новобрачной.
— Не огорчен, а всего лишь задумчив, любовь моя. Этот прекрасный мир — реки и озера, деревья и рощи плаунов — все это, я иногда думаю, вряд ли было создано для нас.
— Не для нас?!
— Мир был создан не только для нас и наших друзей. Возможно, настанет время, когда здесь будет пастись, плавать в реках и греться на солнце нечто мудрее, величественней и совершенней Brontosaurus Excelsus.
— Какие глупости, дорогой! Величественней тебя? Кто может быть длиннее ста футов? Весить больше пятидесяти тонн? А насчет остального — кто лучше меня знает твою доброту и мудрость? Нет-нет, ты слишком скромен, милый мой. Ты первый и лучший — шедевр Природы, ее радость, ее несказанное торжество.
— Но есть еще Атлантозавр, — с сомнением произнес Бронто.
Его жена нахмурилась, и ее громадные глаза ящера затуманились.
— О да, есть еще Атлантозавр, — признала она, — это громоздкое, кровожадное, низменное животное! Негодяй, пожирающий других живых существ — испорченная и деградировавшая ветвь нашего семейства, каннибал! Природа краснеет, думая о нем и его собратьях; но мы, мы далеки от него, мы едим зеленую траву, сочный тростник, молодые побеги и сочные плоды пальм, и мы…
Тень заслонила солнце. Высоко над деревьями поднялась страшная голова с глазами, как велосипедные колеса, и окровавленными блестящими зубами.
