— Я уверена, что ничего компрометирующего вас я не найду.
— Скорее всего, не найдете.
— Успели все припрятать? — неловко пошутила Рыбакова.
— Просто с обнаженной натурой я здесь не работаю. В доме у меня довольно много подобной графики. Но и там портрет занимает главенствующее положение.
— Так что же вы молчите! Я как…
— Неумная женщина, — быстро подсказал Марков, предвидя, что она собирается произнести слово «дура». Он терпеть не мог разного рода вульгарностей.
— Неумная женщина… шарю по полкам, а вы…
— Нет, нужно все просмотреть. Вдруг что-нибудь где-нибудь и затесалось. Я же не могу все упомнить.
— Но вы же знаете, что не писали голых девочек!
— Голых мальчиков тоже. Но вы же этого не знаете!
— Ярослав, я сейчас эту чашку запущу вам в голову.
— Погодите немного, мне прежде нужно записать всю малышню, что у меня перебывала.
— Зачем?
— Опросите. Можете сами это сделать, можете полиции список передать.
Марков взял со стеллажа чистый лист бумаги, а с письменного стола карандаш.
— Приступим, — произнес он, усаживаясь на барный стул. — Сначала я запишу тех ребят, которые уже достаточно взрослые. С ними можно будет поговорить без всяких экивоков.
— Хороший кофе.
— Опыт. Когда завариваешь растворимый, есть свои секреты. — Потянувшись к стеллажу, Марков взял из стоявшего там деревянного стакана красный карандаш. — Я помечу тех, кто слышал высказывания Квасовой о моих якобы пристрастиях. Кстати, тогда мне показалось, что малышня расстроилась даже больше, чем я. Чертова клумба! Может вы и правы, и если бы мячик туда не отлетел, никаких обвинений в мой адрес и не последовало бы тогда.
— Уверена, что нашелся бы рано или поздно другой повод. С кофе разобрались, — сказала Рыбакова, ставя пустую чашку на блюдце. — Теперь можно продолжить наши исследования в области искусства. Между прочим, Ярослав, не помните, где вы находились в момент гибели Квасовой?
— В момент гибели? Когда это случилось?
— Скорее всего, в понедельник вечером. Тридцатого мая.
— Точнее можно.
— Около десяти часов вечера.
— Насколько около?
— Вообще, Посохина интересует промежуток между семью часами вечера и одиннадцатью часами вечера.
— С восемнадцати тридцати до двадцати тридцати я работал на пленэре. На самом конце старого пляжа. Там, где Серебрянка в Лигань впадает. Писал вон тот этюд, что висит справа. Домой вернулся примерно без десяти минут девять. В девять мы с мамой обычно пьем чай и смотрим новости. Потом я включаю компьютер и читаю газеты. Или отвечаю на письма заказчиков.
— Так, получается, вы видели в тот вечер Квасову на пляже?! Она же была там в это время.
— Не видел я ее! Я собрал этюдник и по тропинке вдоль Серебрянки пошел домой. По пляжу я не проходил. Я шел через рощу. Если она в это время была на пляже и там купалась или еще что-либо делала, то сквозь деревья я никак не мог ее увидеть. Я в тот вечер видел только Алексея Смазнева. Когда я вышел на дорогу, заметил его впереди метрах в двадцати от меня. Он, наверное, с рыбалки возвращался: в руках у него были удочки, ведро и небольшая хозяйственная сумка. Я не стал его догонять. Подумал, что если он подшофэ, то от него потом не отвяжешься.
— А не помните, паслись ли в это время на лугу возле рощи телята Ивана Дронова? Или их уже там не было?
— Да, кажется, паслись. Да, паслись! Я только не могу сказать, чьи это были телята. Может и Дронова.
— Описать сможете?
— Попробую. Там был один бычок и, наверное, две телочки. Бычок, как обычно люди говорят, коричневый, с белой звездочкой на лбу и белыми бабками. Красивый бычок. На шее у него что-то типа ошейника было. Телочки более светлой масти, охристые. С белыми, довольно крупными пятнами. У одной из них задняя правая нога — мне это почему-то сильно в глаза бросилось — вся белая.
— Да, это были телята Ивана Дронова. Ему принадлежат.
— Можно? Здравствуйте. В дежурке сказали, что мне сюда.
— Алексей, спасибо, что пришли! — поблагодарил Посохин несмело вошедшего в его кабинет Смазнева. — Рад вас видеть. Не думайте, что мы вас в чем-то подозреваем. Можете спать спокойно. Есть свидетель, который видел, как вы тридцатого мая возвращались с пляжа примерно в двадцать сорок пять. И есть свидетель показавший, что в это время Квасова еще была жива.
— Спрашивайте, что вы там хотели, — сказал Смазнев, стоя возле дверей и глядя себе под ноги, словно нашкодивший мальчишка. Он был свежевыбрит, причесан волосок к волоску, а его туфли были начищены до блеска.
— Да вы присаживайтесь, — как можно сердечнее сказал Посохин. Надо было подбодрить свидетеля — страх мешает выуживать из памяти мелкие детали, а именно они зачастую выводят на верный след.
— Спасибо. Я постаю.
— Садитесь, садитесь. Я вас прошу. Нам удобнее будет разговаривать.
Смазнев сделал несколько осторожных шагов и, присев на край стула, положил руки на колени.
Майор немного помолчал, присматриваясь к сидевшему напротив него мужчине. Несмотря на зажатость, Смазнев не производил впечатления человека малодушного. Конечно, он не выглядел отчаянным смельчаком, но на поступок, скорее всего, был способен.
«Разговор пойдет веселее, если откровенно дать понять, что я нуждаюсь в его помощи, — решил Посохин. — Он, кажется, не из тех, кто считает, что самая правильная жизненная позиция — это ни во что не вмешиваться».
— Алексей, у меня вот какая к вам просьба: постарайтесь вспомнить тот вечер, когда вы видели в последний раз Квасову. С подробностями. Ну, насколько возможно.
— С какого момента?
— Давайте по порядку. Когда вы пришли на пляж, там кто-нибудь был? — Посохин снял с подаренной ему дочерью на 23 февраля шариковой ручки колпачок. Виктория уродилась явно не в маму, поскольку уже с детсадовского возраста все ее подношения родным носили чисто утилитарный характер. — И время скажите, когда вы там оказались.
— Из дома я вышел полвосьмого. Может, чуть раньше. Значит, на пляже я был уже минут через десять. Когда к пристани подходил, видел Сенину из нашего переулка. Поздоровались, немного поговорили. Когда лодку отвязывал, не видел никого.
— Вы отправились на рыбалку, но примерно через час вернулись. Так?
— Так. Клевало слабо. И мелочь в основном. Что зря сидеть? В общем, причалил я, вытащил лодку на берег, примкнул к дереву. Взял ведро, удочки. Потом услышал смех. Женский. Я подошел поближе к кустам и посмотрел через ветки. Там, на поляне, были Квасова, Карманов и Табанин. Еще одного мужика я не разглядел.
