можете проверить.
Костер тушили. Он распадался на сине-черный дым и погибающие на песке искры.
– Спать пошли. – сказал Евгений. – Делать завтра нечего, но спать всё одно приходится.
– С днём рождения, Евгений.– Сказал я, поднимая с земли свой сверток с простынями, одеялом и отдельно – портфель свой под голову.
– Да было бы чего! – охнул Женя. – Год прошел, могила ближе.
Так и разошлись. Не думая об этом, но внутри надеясь на доброе утро и такой же день.
Я пошел к кустам, поближе к Дмитрию Алексеевичу. В честь дня рождения Жени он браги выпил больше, чем обычно, но до своего ночлежного места добрел и уснул ещё на ходу. Храпел он музыкально. Композитор же. Рулады выводил с перепадами от низкого тона до высокого, громкие, ритмичные, происходящие от ровного спокойного дыхания. Даже пьяный в хлам он не нервничал, не переживал ни о чем, не бузил и оставался человеком искусства, взлетевшим надо всем обыденным и отказавшимся спускаться к тяготам житейским. Он уже привык к тому, что больше он не музыкант, что уже нет семьи, друзей из прошлой жизни, нет надежд на возвращение в объятия Мельпомены, да и другие надежды давно вымыла из головы и сердца брага.
Он жил спокойно в своем придуманном полете над серостью бытия, но, парадокс, уже никуда не хотел уходить из этой примитивной, как банальная азбучная гамма, действительности. Да никто его в другую, бывшую, украшенную аплодисментами и цветами к ногам жизнь и не звал, и не гнал. Потому спал он как и жил – грустно, но легко.
В темноте я шел на мелодичный храп как на свет маяка. Лег рядом, но уснуть не выходило.
Перед глазами в полной тьме маячила как мираж кустанайская степь. Часть её слева засеяли Безенчукским зерном для продажи зарубежным друзьям, а правая часть, сразу за колосистой клеткой, была седой, как сказочный волшебный дед, от ковыля. Он под степным низким ветром клонился к земле и раскрашивал её серебряными переливами, не оставляя под собой просвета. Земля была накрыта белой праздничной скатертью, будто ждала праздника, а от него особой радости. Нет, она была засыпана летним снегом, которого нигде больше не может быть в такую жару. Она была завалена им почти на метр, живым снегом-ковылём, который под солнцем и ветром то перламутром гладил мой взгляд, то находил в своих пушистых сугробах нежные сиреневые и розовые блёстки, которые жили мгновения, успевали поразить даже подготовленный к такой красоте взгляд, а потом снова превращались в ослепительную белизну. Смотреть на такую взволнованную ветром седую голову матушки-земли было невозможно без восторженного потрясения. Сколько ни мотался я раньше по степям с редакционными заданиями, у ковыльного острова среди клеток с золотистыми пшеничными колосьями всегда останавливался как перед чудом. И точно знал – это именно чудо и есть. Мне и сейчас жаль людей, убежденных, что чудес не бывает. Им не повезло. Им не довелось видеть ни степь ковыльную, ни могучие хлебные поля, которые способны отталкивать горизонт дальше самого горизонта. Ну, да не всем же могло повезти так, как мне.
После этой мысли сон отшибло начисто. Я ворочался, считал звезды, слушал разговор волн с прибрежными камнями, вникал в разноголосие невидимых цикад и думал, думал и думал о доме, о родимой казахстанской земле, которую мечтал обойти и объехать всю, до последнего километра, попросить у неё силы, заполнить ею разум и душу, а ей дать взамен мою любовь и умение рассказать о людях, делающих эту землю лучше и жизнь на ней – желанной.
Вот на этих мыслях и застукал меня рассвет. Я сел, посмотрел на тёмную пока реку, на просыпающуюся ватагу, на почти живой ещё костер, таинственно мигающий многочисленными глазами непогасших за ночь угольков. Встал, собрал в комок постель и пошел вниз к реке Оке. Искупаться, умыться и жить дальше, чтобы быть ещё ближе к отъезду домой.
Желание поскорее уехать становилось с каждой прожитой на берегу неделей почти маниакальным. Хорошо, что на десятки километров вокруг не было никаких психиатров. Вот только они одни могли понять меня не правильно и закрыли бы на излечение от навязчивого состояния, названного наукой ситуативным бредом.
Пахлавон подкинул в полуживой костер сухой травы, а на неё щепочки. А на щепочки три толстых доски. Потом повесил на рогатины чан с водой, поставил рядом пачку хорошего чая «Три слона», сел на песок, скрестив по-восточному ноги, и стал мирно ждать возрождения пламени. Евгений с Анатолием и Наилем, подтянув трусы повыше, чтобы их не забрала себе быстрая вода, разогнались и на несколько секунд разорвали течение, оставляя после себя дорожки в расступившейся до близкого дна реке. Они привычно нырнули и исчезли на минуту или больше, а появились метрах в ста от старта, прихваченные течением и снесённые вниз вдоль берега. Обратно они плыли как в кино, снятом в режиме рапид. И непонятно было – это река сопротивляется трём здоровым мужикам или мужики сопротивляются силе движения воды. Победила дружба человека с природой. Помаявшись вразмашку на низких гребешках волн, ребята минут через двадцать на карачках выползли с мелководья на песок. Перевернулись на спину, руки подняли к небу ладонями параллельно небу и жидким хором спели до половины гимн Советского Союза. Я в это время проходил мимо них в реку и спросил: – А гимн тут зачем был?
– А мы других песен не знаем! – заржал Анатолий.
– Гимн – великая сила. Плыву, мысленно его пою и живой выплываю. – потягиваясь произнес Наиль вверх, в небо.
Женя помолчал, потом вскочил, сделал двадцать приседаний и сказал:
– А чёрт его знает, почему гимн. Года три назад еле выплыли. Не знали хитростей таких заплывов тогда. Бугор потом подсказал как надо обратно добираться. Он местный. Вырос тут. Всё знает. А тогда Толян чуть не утоп вообще. Ну, мы тогда ему помогли, сами от этого силы сбросили. Кое-как выползли. Сели на мели на задницы и сидим. Дышим как астматики. Морды у всех бледные, покойницкие. А тут Толян ни с того, ни с сего гимн запел. Спел почти весь и сказал, что мы с Наилем герои. И его спасли, и Оку одолели. Потому, что нет преград советским людям. И нет таких высот, которые не падут перед строителями коммунизма. Ну, мы ему ответили, что он тоже герой. Потому, что запросто мог и нас с собой на дно прихватить, но этого не сделал. А, напротив, трепыхался активно, полз на волну как на амбразуру и выполз же. Герой. А героям что положено от радости победы петь? Не частушки же!
