спокойные, хорошие. А бригадир Володя сказал, что паспорт ему пахлавоновский без надобности. Что ему нужнее хорошие руки и не тупая голова. И зарплату назначил неслыханную, сто рублей за месяц.
Но ровно через неделю бригадир поднял всех ночью, часа в три и сказал, что только что приезжал на мотоцикле сержант, его осведомитель из горотдела МВД, которому он платил за отмазку от милиции, и передал, что в девять утра запланирована проверка Володиной бригады на подтверждение квалификации рабочих, соблюдение паспортного режима и отсутствие в коллективе беглых уголовников. А такие у Володи в бригаде имелись.
Он построил всех по росту и отдал приказ: разбежаться немедленно на неделю. Через неделю встретиться за кремлем, ближе к Стрелке, где соединяются Волга и Ока, в десять утра. Он дал Пахлавону двадцать пять рублей за неделю, поматерил милицию и дал указание не болтаться по городу, особенно по центру. После чего все тоже сонно поматерились на милицию и так же сонно рассосались в темноту, в разные стороны. Работали практически все тут уже три года и перенесли с десяток таких проверок. То есть, милиция приходит, никого не видит, спрашивает сторожа где бригада, а сторож отвечает, что все заболели поносом и слегли в разные инфекционные больницы. Милиция горестно вздыхала и уходила месяца на три.
Пахлавон вышел из спального вагончика в ночь и пошел к проходной, дальше которой ему идти было некуда. Он попросился у сторожа доспать часов до семи у него в каморке, но сторож не согласился. Топчан был один, а сторож давно, видимо, растолстел килограммов до ста двадцати и даже миниатюрный Пахлавон на топчан рядом со сторожем не смог бы примоститься никак.
– А ты иди вон туда, – сторож протянул руку вперед как Владимир Ильич Ленин. Просто и торжественно. – Через два километра увидишь справа стенку огромную. Кремлевскую. Иди левее и приползёшь прямо на Стрелку.
Там вдоль берега скамеек пятьдесят. Найдешь пустую, где бичи не спят, и отдыхай хоть весь день.
Он пошел по обозначенному рукой сторожа пути. Часам к семи, когда уже ярко поливало розовым светом вынырнувшее прямо из Волги солнце, он дошел до первой пустой скамейки. Лег и проспал до девяти. Время сообщил громкоговоритель снизу, с берега Волги. А может Оки. Там была пристань.
Играла музыка, пел детский хор. После него запищали сигналы точного времени и красивый женский голос сообщил, что «московское время – девять часов». Пахлавон поежился, совершил десять приседаний, взял со скамейки авоську и пошел назад от берега. Добрел он до какой-то асфальтированной дороги и сбоку увидел автобусную остановку. На остановке стояла бабушка лет семидесяти с мешком и двумя сумками, из которых торчали бумажные рулоны обоев. Штук пятнадцать.
– Это куда автобус идёт?– спросил Пахлавон.
– В Павлово, сынок.– Сказала бабушка и почему-то подтянула мешок поближе к ноге.
Сзади послышались веселые и громкие мужские голоса. И через пару минут на остановку быстрым шагом зашли два парня. Один огромный как будто сделанный из двух человек вверх и в стороны. Другой – невысокий, но страшно мускулистый. Он был в легкой футболке и мышцы буграми выпирали из неё, как будто под футболкой парень прятал много больших и маленьких воздушных шаров.
– Ты тоже в Павлово? – спросил Пахлавона огромный.
– Я не знаю, куда мне,– грустно ответил Пахлавон. – Я работу ищу. Уже скоро месяц как ищу.
И он рассказал парням свою невеселую историю. Те слушали, не перебивая, качали головами и присвистывали в особо острых местах рассказа. А когда Пахлавон закончил и уперся взглядом в асфальт, тот что поменьше сказал.
– Давай, поехали с нами в Павлово. Там тебе и работать будет хорошо, и жить будешь как человек. И протянул руку: – Женя. Наиль, – подал свою пятерню размером с лопату второй.
– А я Пахлавон – впервые за последний месяц улыбнулся Пахлавон.
Вот так его мытарства и закончились. Он прекрасно влился в ватагу, его все берегли и любили за доброту, умелые руки, восточную мудрость и за то, что готовил он еду как шеф повар дорогого и почитаемого гурманами ресторана.
Об этом Пахлавон рассказывал мне уже на обратном пути в ватагу. Моториста мы застали на месте. Он был пьян почти в дымину, но держался молодцом и слова произносил членораздельно, хотя и путано. Из его зашифрованного литром самогона сообщения я понял главное. Паром на Тумботинском берегу будет ремонтироваться еще не одну неделю. Никак туда из Нижнего не привозят пока какие-то нужные запчасти. То есть переправа из Павлово в Тумботино мне не светила, считай, до осени.
Мы шли обратно уже к вечеру, загребая туфлями песок и сладостно вдыхая пахнущий невинностью планеты речной бриз.
До ватаги оставалось два километра и полчаса быстрого хода. До моего родимого дома становилось так невозможно далеко, как до моей старости.
И так же невыносимо долго, как издалека веками течет река Волга. А мне двадцать восемь лет, которые некуда деть и нечему посвятить.
Глава десятая
Как ни грустно и медленно несли мы каждый в своей душе увесистый груз воспоминаний о мытарствах Пахлавона, а к ватаге приближались всё равно быстро. Песок, пролезающий своей почти неосязаемой пыльной сущностью в туфли, превращался там в иголки, шпильки и канцелярские кнопки. А, может, даже в наждачную рваную бумагу. Он проедал носки и издевался над кожей как садист-дознаватель с многолетним опытом выбивания из подозреваемого правды. Ноги были горячими, чувствовалось, чуть ли не до колена. И мне казалось, что кожи под носками ужи и нет. Вот сниму сейчас в ватаге туфли и выяснится, что под носками нет ничего. Ног нет. И останусь инвалидом. Дадут мне первую группу и хорошее пособие, на которое я спокойно и комфортабельно заживу наконец, не делая ничего. Ни краску не буду катать в бочках с откоса, ни журналистикой не стану себя изматывать, а начну писать одни только песни и рассказы, не выходя из дома. При мелькнувшем образе дома родного как-то легче стало переносить песочную пытку и вскоре мы уже добрели до костра.
Парни, похоже, жгли доски, но крашеные нитрокраской. Яд, безжизненно прячущийся в ней, засохшей и потерявшей смачный колор, просыпался в огне и радостно губил всё в округе. Бриз с Оки как вентилятор раздувал удушающий привкус ацетона и нитрата целлюлозы по побережью, которое страдало всем своим существом, заполненным бабочками, цикадами, всякими паучками с жучками и птицами на хлипких ветках кустарников. Костер высвечивал только лица, затылки и большой чан, зависший над оранжево-фиолетовым пламенем на двух рогатинах по бокам и толстой арматурой, держащей ручку чана, в котором
