— Спасите! — крикнула Люцина, от неожиданности потеряв присутствие духа. Но это тянулось лишь мгновение. Она поняла, что люди хотят отдать ее чудовищному орангутангу и, нагнувшись, проскользнула, едва коснувшись цепких рук, в угол комнаты. Еще мгновенье и девушка вспрыгнула на кровать.
Животное мешковатыми движениями тянулось к ней и, протянув руку, цепко схватило за старенький плюшевый салопчик, рвануло вниз. Девушка почувствовала зловонное дыхание обезьяны.
— Что нужно этому чудовищу и как оно попало сюда? — На эти вопросы Люцина не могла бы себе ответить… Да и не было времени ни задавать вопросы, ни отвечать на них. Огромная обезьяна решительно протянула свою волосатую руку.
Люцина глядит в его красные глаза и внезапно понимает все… Перед ней не опасность быть разорванной клыками чудища или задушенной его руками. Нет, в этих красных, выразительных глазах запрятана другая опасность… Неизмеримо большая и ужаснейшая… Перед нею самец, который почуял самку… Его глаза излучают гнусную, обезьянью похоть, от мысли о которой девушке делается дурно. Но она понимает, что это было бы ее гибелью. Секунды идут… И в этих секундах столько муки, столько сконцентрированного, безысходного отчаяния, что оно могло бы заполнить годы…
Она чувствует на себе прикосновение этих рук; дрожь отвращения и ужаса электрическим током пробегает по телу. Она не может оторвать своих глаз от красноватых глаз обезьяны… И обезьяна тоже почему-то не отрывает взора от человеческих зрачков, которые, кажется, выбрасывают снопы зеленых, могущественных искр, неудержимо привлекающих зверя. Они мерцают и горят… Обезьяна не может ни на мгновенье отвести взора; движения ее делаются неловкими, спазматическими, дрожащими и бессмысленными; внимание занято этими человеческими глазами.
А снопы зеленых искр все летят и летят, излучая неведомые волны, сковывающие движения, парализующие волю…
Красные глаза обезьяны тускнеют и подергиваются сизоватой дымкой. В них уже нет и следа былого выражения похотливости самца…
Теперь чудовище начинает уже чего-то бояться… Неясная тревога, все растущая, надвигающаяся… Обезьяна опускает свои волосатые руки, мешком опускается на грязный пол и, все еще не отрывая своих глаз, начинает жалобно скулить…
Безмолвный и страшный поединок человека и зверя заканчивается победой человека.
Но и для Люцины пережитого слишком много… Слишком много израсходовано нервной энергии, неожиданно подчинившей волю зверя и спасшей ее.
Обессиленная, разбитая, она опускается на кровать и сознанье покидает ее…
Обезьяна дремлет, скорчившись в неестественной позе у самой кровати.
Заглянувший в волчок человек приходит на помощь обезьяне.
— Бедный Бонза! Здорово ты устал! — вскрикнул он, плотоядно рассматривая обнажившуюся грудь девушки и с трудом выводя безвольную, упирающуюся обезьяну.
На помощь узнице не пришел никто и она долго лежала без движенья…
— О, какое чудовище! — простонала Люцина, постепенно приходя в чувство и припоминая, что произошло. — Но слава Богу! Звери все же лучше людей. Сегодня обошлось, а что будет завтра?..
Наступила ночь. Люцина не притронулась к еде… Сон улетел куда-то. Девушка, дрожа от нервного озноба и накрывшись одеялом, прильнула к окну. Сбоку светлых потоков «Млечного пути» она разыскала ярко светящуюся ласковым светом звезду Мечислава.
— Ты жив, Мечик! О, если бы ты знал, что здесь со мною… Ты разыскал бы меня и помог…
Шахматные ходы политиков, переставляющих фигуры на карте Европы, повлияли на жизнь гейдельбергского студента… Все время после переезда границы, он зависел от этих ходов.
Неожиданно, заключаемые и расторгаемые договоры, перемены политических ситуаций и конъюнктур заставили его воздерживаться от излишнего любопытства и на его деятельность налагали отпечаток особой лояльности.
Молодой студент, кроме обычных дисциплин, преподаваемых в университете, занимался другой исследовательской наукой, которую, конечно, не читали с открытых кафедр…
Соблюдая сугубую осторожность, он вел свое дело, начав его издалека и, когда оно готово было уже принести первые плоды, которые он надеялся собрать с нивы, где были посеяны им амурные дела с девушкой индийского типа, неожиданные обстоятельства заставили его сделать рискованный ход, уклоняясь от угрозы со стороны ферзя, представляющего тайную полицию, и он черным конем ринулся в стремительный бег по белому снежному горному полю…
После этого рискованного шахматного хода — «студент» перестал существовать… его место на планете, в точнейшем объеме вытесненного воздуха, занял некий Фриц Бауэр — коммерсант, освобожденный из-за порока сердца от воинской службы.
Пыль…
Поднимающаяся клубами и неподвижно висящая в воздухе непроницаемой завесой. И где иногда прорывается она — виднеется длинная зелено-серая ползущая змея — колонна изнуренных пленных.
Запыленные, грязные и усталые, шагают побежденные под охраной злых и тоже утомленных конвоиров. Времена сказались на них, теперь это пожилые и даже старые отцы семейств, помнящие еще первую войну и вооруженные устаревшими винтовками времен франко-прусской кампании.
В густых придорожных зарослях кустов притаился человек… Невысокого роста, коренастый, одетый в отрепья, в которых едва можно узнать, и то лишь с трудом, бывшую военную униформу.
На шоссе, на траверзе логова человека, появилась колонна. Он торопливыми движениями заканчивает грим; обсыпает физиономию пылью, которую пригоршнями собирает с пересохшей земли.
Пропустив колонну до половины, он выглядывает из кустов и, держась за спадающие брюки, бежит к марширующим. По пути, получив увесистую затрещину от конвоира, он теряется в рядах таких же оборванных и запыленных людей.
Никто не обратил на него внимания, но внимательный наблюдатель заметил бы едва уловимую, довольную усмешку, быстро промелькнувшую на его физиономии.
Колонна шагает дальше под прикрытием густой завесы из пыли…
6. Педагог и классная дама
Вилли Бредель, в прошлом бравый эсэсовец, после тяжелого ранения в ногу получил тыловое назначение на должность лагерьфюрера. Его инструктировал доктор Кребс в присутствии Боно Рито.
— Вы не только лагерьфюрер и администратор, вы должны быть также и немного педагогом.
— Яволь! — кивнул Бредель бульдогообразной головой.
— Смысл подготовительных работ заключается в том, чтобы физически надломать и истощить тело, подавить остаток мысли, лишить присутствия духа, сломать то, что мы привыкли называть личным «я». Человек должен быть обезличен.
