Ознакомительная версия.
Тяжелые руки, с крепкими толстыми пальцами и обломанными ногтями. На больших пальцах ногти покоробились, по ним прошли трещины. Вот эти тяжелые руки и скорбный, нетаящийся взгляд светлых маленьких глаз заставили Матюхина решить, что шпион — бывший свой.
Когда человек покачивал раненую руку, он делал это деликатно, стараясь, чтобы никто не заметил ни его боли, ни его движения. А в глазах его не было ни страха, ни ненависти, ни даже раскаяния. Была скорбь. Видно, он знал, что его ждет, и внутренне не противился этому, потому что понимал: иного не заслужил.
— Так вот, товарищ младший лейтенант. Я вызвал вас с людьми в надежде, что вы вместе с нашими ребятами поможете прочесать то место, где вы видели дым. Но все обошлось без вас. Немецкие разведчики напоролись на нашу засаду. Одного из них убили, двух ранили. Этот не сопротивлялся. Второй ранен тяжелее, и говорить ему трудно. Состав группы странный: немец — он убит, какой-то прибалт — и на русском и на немецком говорит с акцентом — и вот — русский. Из пленных. Поговорите с ним — есть кое-что интересное в тактике. — Каширин обратился к человеку на табурете. — Суторов, говорить все!
Шпион кивнул и оглядел Матюхина.
В таком положении Матюхин еще никогда не бывал и не знал, с чего и как начать разговор. Помог Суторов. Он глазами показал на руку Андрея — на ней виднелись шрамы от зубов немецкой овчарки, похожие на птичью лапу: после первого побега Андрея травили собаками и он, защищаясь, подставлял им руку, — спросил:
— Овчарки?
Андрей сразу понял и кивнул. Суторов трудно вздохнул и отвел глаза.
— Ты, выходит, выбрался… — Он перевел дыхание и в упор посмотрел на Матюхина: — А я вот сдался…
— Что ж так?
— Меня в родных местах взяли… Жена ходила по лагерям… Меня, видишь ты, искала. Нашла… Узнали, что у меня пятеро… Ну и сказали: не пойдешь, всех твоих повесим… Пошел.
— Почему же здесь не перешел?
— А дети-то там… Не дошли, видишь ты, наши-то… еще.
Во рту отчего-то пересохло. Андрей терзался, не знал, как себя вести, что говорить. Перед ним сидел враг. Настоящий, невыдуманный, а судить его судом внутренним, безжалостным и справедливым, Андрей не мог — почему-то жалел. И спросил невпопад:
— Ну и что же… теперь?
Суторов неожиданно усмехнулся, смело, чуть озорно, будто собирался сообщить забавную историю:
— А что? Теперь шлепнут.
И потому что Андрей и сам подспудно, даже жалея, понимал, только признаться себе в этом не хотел, что такого шлепнут, слова врага резанули его и начисто выбили все остатки самообладания. А Суторов вдруг сник и глухо сообщил:
— Иначе нельзя. Видишь ты, если там узнают, что я сдался, моих повесят. У н и х это быстро делается.
— Но ты ж не сопротивлялся…
— Ну и что? Узнают — еще хуже… для моих. Тут не провернешься… Не-ет…
Страшен был этот самому себе вынесенный и самим утвержденный смертный приговор. Говорить уже не хотелось: смерть даже на фронте все равно есть смерть…
Но то, что человек хотел собственной смерти, потому что она могла защитить и спасти его пятерых детей — русских детей! — поразило Матюхина. Он еще не был отцом, не знал отцовских чувств, однако согласился с Суторовым: да, ради детей можно пойти на смерть. И в то же время все существо Матюхина, его разум восставали против такой логики. Выходило, что, спасая с в о и х детей, защищая с в о й дом, Суторов сознательно пошел против тысяч таких же советских детей и их домов.
Растерянность стала исчезать, вернулось самообладание, и Андрей спросил:
— Скажи… как вас перебрасывали?
Суторов сразу принял смену настроения и темы. В душе он понимал справедливость происходящего, понимал, что иного быть не может. Поменяйся они местами, Суторов сам бы совершил такой же переход: дело есть дело. И то, что он пошел против святого дела и вот платится за это головой, казалось ему справедливостью. Жестокой, но справедливостью. И сам бы он поступил по отношению к такому, каким он стал, точно так…
— Нас не перебрасывали. Нас оставили.
— Как оставили?
— Когда… вы перешли в наступление, нам, видишь ты, приказали остаться, пропустить фронт, а потом разведать, что нужно, и вернуться.
— А что нужно?
— Всего не знаю. Я ведь в прикрытии шел. Главным был Вальтер, а его заместителем — Франц. Они решали, Я выполнял.
— Слушай, Суторов, в разведке так не бывает. В разведке каждый должен…
— Что должен — я знаю. Но только это… видишь ты, т а м по-другому. Понял? А хоронились мы в лесу. Закопались в землю. Вверху через пень вентиляцию сделали. Скажу честно, замаскировались отлично. Над нами… видишь ты, по нас пройдешь — и не заметишь. Отсиделись и вышли.
Мудрость этого решения Матюхин оценил сразу, но уточнять детали не стал: прием хорош, когда войска отступают. В начале войны и наши так делали, а сейчас, на переломе войны, он пригоден только для противника.
— А как вели разведку?
— В основном наблюдением. Использовали высокие деревья. Заберешься — и целый день, как скворец, сидишь.
Правильно. Если это делал он, Андрей, то почему не мог сделать то же самое противник?
— Не засекали?
— Кто? Люди, видишь ты, чаще под ноги смотрят, чем вверх. Да и маскировка хорошая. — Суторов помолчал и обиженно спросил: — А чего ж не интересуетесь, по каким признакам разведывали резервы?
— С деревьев? И так ясно — дымки кухонь, движение на подходах, новые дороги, полевые занятия, линии связи… Ну и так далее… Но, думается, этим вы не ограничивались.
— Верно. Еще разговоры разговаривали. Вальтер, видишь ты, хорошо болтал по-русски. Видно, жил у нас. Я помогал. Трепались с шоферами, связистами — свой брат солдат.
— И никто не заподозрил?
— Видишь ты, если бы Вальтер не действовал нахально, может, кто и засомневался. А он, видишь ты, болтая ленивенько, с подначкой… Верили.
— Как держали связь?
— Рации нам не дали, сказали, что все равно запеленгуют. Но у нас, видишь ты, собака была. Овчарка. Натаскивали ее особо. Вот на шестой день Вальтер и послал с нею донесение.
— Как это — с ней?
— А очень даже просто. Вывели поближе к передку, Вальтер ей приказал чесать к своим, она и почесала. — Уловив сомнение в глазах Матюхина, Суторов спросил: — Забыл, что ли, как о н и овчарок натаскивают?
Нет, этого Андрей не забыл. Противник умел дрессировать собак и умел ими пользоваться. Дрессировал и на людей, и как связных. И не это волновало Матюхина.
В тоне Суторова звучала восторженность, он словно жил техническим превосходством врага, его жестокой изощренной силой и в душе, удивляясь ей, покорялся. Она сломила Суторова потому, что он растерялся перед ней, незнакомой, не понятой им.
Ознакомительная версия.
