— «Ди блауэн фрюлингсауген шауэн аус дем грасс херфор» — «На тебя смотрят из травы голубые глазки весны», да? А может, сейчас какой–нибудь фашист своими голубыми «ауген» целится в моего отца! Не хочу учить язык врага!
Учительница медленно прошлась между рядами. Ребята молча следили за ней и ждали, чем все кончится. Она подошла к Пашке и положила ему руку на затылок. Он съежился.
— Эти стихи о голубых глазах весны написал не Гитлер, а Гейне. Не всю жизнь война, Павел. Кончится, вырастете, будете учиться дальше, работать. Может, тоже и стихи писать. А знать надо многое, для того и школа…
— Вот ты говоришь — вражеский язык, — вмешался Дубинин. — Правильно, сейчас вражеский. А вдруг попадешь на фронт? Возможно, дай бог, до вас дело и не дойдет, но допустим? А?
Все повернулись к нему.
— Без немецкого на фронте плохо. Особенно в разведке и вообще.
Все опять зашевелились.
— Кто не сдаст экзаменов, оставляйте, Мария Николаевна, на второй год. В интересах обороны! — не то шутя, не то всерьез закончил капитан. — А в общем, я попрощаться с вами пришел… Желаю вам всем хорошо доехать!
Вагонов так и не подали. А если б и подали, ехать было некуда. Ни Мария Николаевна, ни Дубинин, ни девятый «Б», ни даже завхоз Аким Иванович, так заботившийся о партах, еще не знали, что немецкие бомбардировщики разрушили железнодорожный мост.
— Давно воруешь? — спросил следователь в пристанционной дежурке.
Мишка испуганно проглотил слюну.
— Не ворую я… Чего вы?
— С какого года?
— Двадцать девятого…
— Курим? — ласковым тоном сказал следователь и протянул открытую коробку «Казбека», в которой Гапон сразу же распознал давно не куренные папиросы «Норд». Он охотно взял.
Дубинин сидел у окна поодаль, у него и у Мишки был такой вид, словно они не знают друг друга.
— Значит, ты, Михаил Гапонов, — продолжал следователь, — конечно, не знал, что на крыше вагона ездить воспрещается?
— Знал! Чего вы из меня дурака делаете? Знал. Все ездят!
— И ты, конечно, не ведал, что тебя заметила охрана, когда ты размечал вагон, который потом будут, как у вас называется, «калечить», — продолжал следователь.
— Ничего я не размечал! Брешут! — вскочил Мишка. — Чего привязались?
— Извините, оставьте нас вдвоем, — сказал Дубинин следователю.
Тот недоуменно взглянул на него и вышел.
— Что ж, тезка, так долго не заходил? — сказал Дубинин.
— Некогда, — сразу осмелел Гапон. — Я тогда, помните, как сел на поезд, так и уехал. Потом пересел на состав с обгорелыми танками, думал, сойду на Узловой, да так и отмахал незнамо куда без остановки. На скорости не спрыгнешь, шею можно поломать… Назад сутки добирался. Гляди, что нашел! — Он суетливо достал из кармана орден Красной Звезды. Эмаль на нем была в трещинах, края оплавлены. — Сгорел он, танкист… А может, и утек или в плен попал.
Дубинин взял орден, повертел в руках и вернул. Гапон потер его о рубаху и спрятал.
— Сгорел, наверно. Танк — что гроб. Железный, а горит, как свеча. Только дым черный.
— А чему там гореть–то? — поинтересовался Мишка.
— Найдется. Горючее… Резина.
— Ну, давай, — сказал Гапон, — все мне рассказывай, чего помнишь. Про отца. И случаи военные тоже.
— А что привезли в составе, на котором ты вернулся, — пшено? — неожиданно спросил Дубинин.
— Рожь. — Гапон спохватился и испуганно взглянул на него. — А ты откуда знаешь?..
— Я много чего знаю, — заметил Дубинин.
— Тогда на мосту врал: не знаю, говорит, никого. Хитер.
— Знаю–то я все, да не все одобряю. Вот зачем, к примеру, ты воруешь?
— Вот ты на фронте был, — не сразу ответил Мишка, — и не знаешь!.. Вот скажи: ты думаешь, все это на фронт везут? — Он ткнул пальцем в окно, за которым грохотал поезд.
— На фронт.
— Шиш! — авторитетно заметил Гапон и закурил. — Наши там с голоду пухнут, а предатели все поезда к фашистам направляют. У–у–у! — взревел он, как паровоз. — Пожалуйста, хлебца.
— Откуда ж у тебя такие сведения?
— Все говорят.
— Все — они тоже разные бывают. — Капитан пристально смотрел на мальчишку. — Одни хлеб растят, пекут. А другие… К нам вагоны с мукой приходят, а из них тянут.
Мишка молча глядел в окно.
— И из фронтовых — тоже. Твой отец где–нибудь сейчас воюет или раненый. Ему хлеб нужен. И другим красноармейцам. А кто–то грабит, ворует, спекулянтам продает. Выпишется отец, война кончится, придет и скажет: «Я воевал, а ты, Миша, чего делал? Как помогал Родину защищать?» А ты ответишь: «Я тут помогал ворью и спекулянтам карманы набивать. Вот я какой!»
Гапон по–прежнему молча смотрел в окно.
— Кому ж ты теперь сообщаешь? Ведь Рябого–то нет… Ну, чего молчишь? Шпане базарной, верно?.. Странная, однако, у тебя честность.
Мишка ничего не ответил. Потом поднял голову и, сбиваясь, сказал:
— Я пойду сотру… Там я вагон… с мукой разметил.
— Завтра сходишь.
— Завтра поздно будет. Только побожись, что никому! Знаешь… — начал Гапон.
— Ночью будут грабить поезд с мукой, — сообщил Митин сотрудникам милиции, устало опершись локтями на стол, и взглянул на Дубинина.
— Намечен третий от хвоста вагон, — уточнил капитан.
— Прошу всех быть готовыми, — продолжал Митин. — Домашних предупредите, что задержитесь.
— Чего там! — сказал Сухарев. — Им не в новинку. Сутками не видят.
Вечером Дубинин, зная характер жены, пошел все же домой сказать, что ему придется вернуться на работу — на всю ночь.
Поднимаясь по ступенькам переходного железнодорожного моста, он услышал за спиной быстрые шаги. Инстинктивно обернулся. Его ударили!..
Через горячую пелену он увидел склонившееся над ним лицо.
— Ну, цево? — шепелявя, сказал человек. — Полуцил?
Это был шепелявый бандит, по кличке Артист.
Приближался поезд. Стуча по рельсам, он ворвался под мост. Обмякшее тело Дубинина втащили наверх и, раскачав, словно куль, перебросили через перила. Оно кануло в грохочущую темноту.
Сознание возвращалось откуда–то издалека, постепенно, а вместе с ним и простые короткие мысли: «Что такое? Где я?» Все тонуло в каком–то страшном грохоте, и этот стук отдавался острой болью в затылке и пояснице.
Дубинин открыл глаза. Над ним было серое небо. В лицо сыпал снег. Он лежал в открытом вагоне, доверху наполненном торфяной крошкой.
Попытался подняться — удалось. «Живучий черт, — подумал он. — Повезло!»
Дотронулся до головы. Шапки на нем не было. «Мокрая… Кровь или снег? Не видно… А шапка все же спасла от удара».
