— Почти то ж на то, — буркнул сержант. — Шестеро.
Часть III. ГОРОД «БЕЗ ВЛАСТИ»
Парты были сгружены в конце перрона.
— Опоздал… — виновато сказал Пашка, вынырнув из–под вагона. — Вы уже давно?
— Со вчерашнего дня, — с иронией крикнул Валька. — А ну, становись с того краю!
Пашка засуетился и полез в кузов машины. Леля стояла у открытого заднего борта и подавала вниз свертки и узлы, в которых были наспех упакованы ученические пособия.
Теперь дело пошло быстрее. На земле, прямо у железнодорожного полотна, выросла гора школьного имущества.
Разгруженная машина с Пашкой в кузове ушла за новой партией груза.
Валька и Леля присели на кипу географических карт.
Подслеповатый завхоз лазил между тюками, что–то разыскивая и приговаривая себе под нос: «И куда же она задевалась?»
Валентин водил пальцем по карте, разыскивая доселе неизвестное место назначения:
— Вот, смотри. Далеко нам придется ехать. Сибирь.
— А как странно, — сказала Леля. — Вот учились. Опаздывали на уроки. В школу идти не хотелось, учителей ругали. А сегодня проснулась, в школу больше не надо… Сразу жалко стало. А тебе?
— Тоже немножко, — признался Валька. — Только не до школы теперь.
Он встал и вдруг увидел на крышке парты вырезанную надпись: «Леля + Валентин = ?» Он достал перочинный ножик и принялся ее состругивать.
— Ты чего там делаешь? — Леля заглянула через его плечо, нахмурилась, а потом засмеялась.
— Это Тихонова работа, — проворчал Валька, продолжая стругать.
— А ты оставь, — сказала Леля.
— Зачем? — буркнул он.
— Ну так, на память… — сказала Леля. — Я ведь никуда не поеду. Если город оставят и меня не возьмут в партизаны, я сама буду!.. Я уже решила.
— Решила она… — Валька захлопнул крышку. — Сама… Хочешь, чтоб тебя в Германию заграбастали — арбайтен, да?
— А меня папа из нагана учил стрелять. Я умею, из винтовки тоже умею!
— Умеет! Тебе уж лучше в госпиталь!
— Я даже палец не умею перевязать и очень крови боюсь. Понимаешь, — сказала она, — если бы отец на фронте погиб, все же не так обидно было бы. Говорят, из милиции скоро всех на фронт мобилизуют. Не дождался…
Подъехала машина. С нее соскочили мальчишки и девчонки, мигом разгрузили приборы физкабинета, каждый стал искать свою парту. Наконец все парты оказались у своих хозяев, и получилось так, что их расставили у путей на снегу в том же порядке, как и в классе.
Только стол достался завхозу, он сел на него и, положив перед собой полевую сумку с бумагами, что–то писал, беззвучно шевеля губами.
Из школы примчался запыхавшийся Юрка.
— Слыхали, что делается, а? — заорал он, размахивая глобусом. — Немцы совсем рядом, на дороге неразбериха!
— Сам ты неразбериха, — перебила его Леля. — Лучше пораньше пришел бы помочь, как договаривались. Явился — не запылился! Паникер!
— Я глобус принес, — растерянно сказал Тихонов. — И никакой паники с моей стороны нет. Я, наоборот, призываю всех к организованности!
Он вскочил на стол, рядом с завхозом, и обвел всех гордым взглядом.
— Вот послушайте! Мои последние стихи: «Призыв»! — И начал декламировать, взмахивая рукой:
Проклятые фашистские руки тянутся к нам!
Слышны орудий раскаты то тут, то там!
Но рано трубят победу фашистские трубачи!
Найдут себе могилу у нас палачи!
Юрка спрыгнул со стола, завхоз чуть не упал и тут только заметил «поэта».
— Бестолочь некультурная! Что ты ножищами по столу топаешь?
— Я… — начал опешивший Тихонов.
— Ты, а кто же!
Ребята невольно засмеялись. Юрка разозлился и перешел в наступление:
— А вы сами–то сидите на столе!
— Да, я сижу, у меня пальто драповое, а у тебя калоши!
Вдали на перроне появилась маленькая фигурка директора школы — учительницы по литературе Марии Николаевны. Стуча каблучками, она приближалась, как бы вырастая, и вот уже можно было разглядеть строгие очки, конопатый нос и большие желтые пуговицы на пальтишке. Рядом с Марией Николаевной шел бывший школьный военрук Дубинин.
Класс притих и встал из–за парт, словно на уроке. Завхоз стал показывать директору какие–то бумаги. Мария Николаевна кивнула ребятам, и они сели.
— Тихонов, у тебя что по литературе? — шепотом спросил Пашка с задней парты.
— «Посредственно», а что?
— Ничего, просто «посредственно», вот и все.
— Говорить ты мастер! — разозлился Юрка. — Тут не в литературе дело! Тут, понимаешь, вот тут! — И он стукнул себя в грудь.
— Хорошо, когда еще и вот тут, — в тон ему ответил Пашка и постучал себя по голове.
— Чего пристал к нему? — коварно заступился Валька. — Ведь стихи у него последние.
Тихонов обиделся и отвернулся.
— Мальчишки, не ссорьтесь! — вмешалась Леля. — У нас сегодня такой день, а вы!..
Все зашикали.
Директор отвела в сторону завхоза и тихо выговаривала:
— Ну зачем ты парты приволок? Куда их теперь девать?
— Зачем? Как будто они мне нужны! Вам же и пригодятся. Вдруг там нет или высадят посредь поля? — обиделся завхоз.
— Все равно, Аким Иванович, дорогой. Сейчас людям и тем вагонов не хватает. Ну ладно, успокойтесь, попробуем. Удастся — возьмем.
Мария Николаевна поправила очки и встала за стол. Стало совсем тихо.
— Ну, вот, ребята, — сказала она так, словно начала свой обычный урок по литературе. — Вы все тут и всё прекрасно понимаете… Ваш класс едет последним. Скоро подадут поезд. Но это не последний наш урок. Некоторое время вы не будете ходить в школу — до переезда и пока устроимся. Но заниматься вы должны. Должны сами. Так, как будто бы ничего не произошло. Это ваш долг — учиться. Для того чтобы… чтобы быть достойными тех родных и близких, которые сейчас там… Они сражаются и за то, — подчеркнула она, — чтоб вы спокойно учились. Вот все, что я хотела вам сказать. Какие будут вопросы?
— Можно, Мария Николаевна? — поднялась Леля.
— Да, Молоткова.
— Интересно, как мы будем учить, например, немецкий, если мальчишки отняли у нас все учебники немецкого и их больше нет!
— Как нет? — не поняла Мария Николаевна.
Леля испуганно покосилась на ребят. Они осуждающе смотрели на нее.
— Как нет? — переспросила учительница.
Тогда встал Пашка.
— Мы решили всем классом покончить с немецким языком, как с вражеским, ну и уничтожили учебники.
Пашка покосился на ябеду и сел. Потом опять вскочил и повторил:
— «Ди блауэн фрюлингсауген шауэн аус дем грасс херфор» — «На тебя смотрят из травы голубые глазки весны», да? А может, сейчас какой–нибудь фашист своими голубыми «ауген» целится в моего отца! Не хочу учить язык врага!
