— Лаптях, лаптях… Гордость нужно иметь за свой корабль!
— Товарищ Бакай, а вы в самом деле служили на этом линкоре? — спросил оказавшийся поблизости комиссар батареи.
— Довелось немного.
— Расскажите товарищам о нем!
— Что ж тут рассказывать? Вон он сам за себя говорит: одним залпом может больше шестисот пудов металла выбросить!
Дредноут как раз окутался огнем и дымом, затем над головой проскрежетали снаряды, и почти сразу же в городе выросла черная стена.
— Вот гад! Вдарить бы по нему тоже! — воскликнул Потылица.
— Не достанем…
— Так хоть попугать!
— Снаряды небось не из Англии получаем, беречь их надо, — заметил комиссар.
И к Федору.
— Так расскажите о корабле, товарищ Бакай.
Федор и слова вымолвить не успел — неожиданно чудовищный взрыв потряс все окрест. Темная шапка закрыла город, обломки бетона, камней, глыбы земли разлетелись на сотни сажен.
— В минный склад угодило!.. — вздохнул кто-то.
И сразу же, еще не успели рассеяться пыль и дым, поступило сообщение: группа кораблей движется к Очакову.
— Идут на прорыв, — сказал командир батареи Яков Петрович Чернышев и распорядился: — Боевая тревога.
А из штаба уже поступило приказание: выйти на позицию и при входе кораблей в зону обстрела открыть огонь.
Позиция плавбатарей у Кинбурнской косы. Хотя коса и считается владением белых, но фактически это ничейная территория. Белые пытались установить здесь корректировочный пост, но огнем плавучей батареи он был просто сметен в море. Не отважились высаживаться на эту узкую песчаную насыпь и красные.
Когда плавбатарей приблизились к косе, вражеские корабли уже подходили к острову Березань. Каждый понимал: они намерены прорваться мимо крепости в лиман, к Николаеву и Херсону, высадить там десант, поднять кулацкие восстания, дезорганизовать оборону и облегчить наступление войск Врангеля в Северной Таврии и белополяков на западе. Бельмом на глазу — да еще каким! — сидит красный Очаков у белых.
— Впереди эсминец «Жаркий», — докладывает сигнальщик Потылица; он из старых, еще дореволюционных моряков, служил сигнальщиком на брандвахте и силуэты черноморских кораблей знает отлично. — За ним еще такой же. «Живой» или «Жуткий» — определить не могу… Вспомогательный крейсер «Георгий»… Два тральщика… Морской буксир… Моторная шхуна… У нее на буксире два дубка…
— Целая армада! — заключил комиссар.
А краском Чернышев уже дает вводную:
— По белогвардейскому эсминцу «Жаркий»… Прицел… Дистанция… Огонь!
Рявкнуло орудие. Пенистый столб воды поднялся перед носом корабля.
— Прицел… Дистанция… — дает поправки командир. — Огонь!
Федор, находясь у прицела, строго выполняет указание. Снова выстрел.
Открыла огонь и плавучая батарея № 2, потом заговорили гаубицы с берега. В гуще судов закипели пенистые столбы. Вот из кормы «Жаркого» повалил черный дым, и он сразу же лег на обратный курс. Потом крейсер «Георгий» начал описывать циркуляцию. По-видимому, близким взрывом у него заклинило руль. И армада повернула назад, к Тендре. Прорыв не удался и на этот раз.
ФЕДОР БАКАЙ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ
Моряки плавбатарей молча смотрели, как белогвардейские корабли все дальше и дальше отходят от Очакова, под защиту орудий дредноута. Молчали, но у каждого в глазах радость, и еще бы — отбили атаку.
А потом все принялись наводить порядок на своих кораблях: драили палубу, чистили орудия. Боцман «Защитника трудящихся» даже вытащил баночку краски и подмалевывал облупившиеся места.
Уборка продолжалась до самого вечера, а когда уже совсем стемнело, когда ночь затушевала и низкую насыпь Кинбурнской косы, и настороженный Очаков, свободные от вахты матросы собрались на носу плавбатареи и негромко пели старинные матросские песни. Была тут и «Раскинулось море широко…», и о тяжелой матросской доле, но больше всего нравилась песня о гибели красного моряка, который
Гордо глядел на врагов озверелых,
Не дал глаза завязать.
Федор Бакай и Потылица участия в пении не принимали. Они сидели в стороне, и Потылица, этот вечный балагур и насмешник, с грустью говорил:
— Я, Федя, очень к людям душой прикипаю, только вот не везет мне в дружбе. Была у меня краля, дружили… А предпочла приказчика. У него усы, у него пробор, у него шляпа «матчиш» и туфли «джимми», а у меня, кроме песен да тальянки, ничего. Или вот Колька Уюк. И жили по соседству, и во флот вместе призвали, и в учебных классах рядом были. А когда в прошлом году наши подошли к Севастополю, отказался идти со мной. «Посмотрю, — говорит, — что дальше будет». Вот и посмотрел, ушел их дредноут в Турцию под английским флагом. А теперь англичане опять отдали его белым. И сейчас, возможно, он посылает снаряды в меня, Ваську Потылицу, с которым клялся дружить на вечные времена…
— Он что, на «Воле»?
— На «Воле»…
— Как, говоришь, фамилия-то его?
— Уюк, Николай Уюк…
— Что-то не помню такого. Да ведь много там народа, чуть ли не две тысячи человек, разве всех узнаешь!
— А ты когда оттуда ушел?
— В декабре семнадцатого.
— Тогда мог и не знать, его примерно в это же время перевели на линкор, а до этого он вместе со мной на брандвахте служил…
Замолчали. А с бака доносилась песня… Федор ее и слышал, и не слышал — думал о своем.
Еще днем в сильный командирский бинокль он долго рассматривал дредноут, и не только оптика, но и воображение настолько приблизили корабль, что он угадывал мельчайшие детали вооружения, надстроек — детали, так хорошо ему известные: ведь он почти год своими ногами топтал палубу этого гиганта.
«Только так!..» — И, словно убеждая сам себя, сказал вслух:
— Надо!
— Что? — спросил Потылица.
— Так, ничего…
Встал, пошел в кубрик. Но в эту ночь он почти не спал и сразу же после подъема обратился к Чернышеву:
— Товарищ краском, разрешите сойти на берег?
— Что, опять в Николаев?
— Нет, товарищ командир, одна мысль у меня появилась…
— Хорошая мысля обычно приходит опосля, — вставил Потылица.
В другое время Федор ответил бы как следует, а тут даже и внимания не обратил.
— Нужно мне командира крепости товарища Сладкова повидать.
Чернышев внимательно взглянул на Бакая.
— Что-то серьезное?
— Да.
Что ж, Бакай — один из лучших военморов на батарее, во всем примерный воин, слов на ветер не бросает. Стало быть, и сейчас что-то стоящее удумал. И разрешил.
