…А в штабе работа идет своим чередом. В кабинет Сладкова то и дело заходят командиры, моряки, гражданские люди в полувоенной форме — члены Очаковского ревкома, как догадался Бакай.
Наконец дошла очередь и до него.
И только он переступил порог кабинета, как за окном огнем и дымом вздыбилась земля, окна захлестнула густая коричневая мгла, и тут же грохот, да даже не грохот, а какой-то воющий гул не только оглушил, но и как будто физически сдавил. И в этом гуле тоненько прозвучал звон разбитого стекла.
Потом все стихло. В наступившем безмолвии стало слышно, как потрескивает, оседая, крыша, падают с потолка кусочки штукатурки, а за окнами — камни и комья земли. И постепенно сухая муть заволокла комнату.
— Фу, черт! Совсем рядом… — выругался Сладков. — Еще и стекла повылетали. Где их сейчас возьмешь? Придется фанерой забивать. И пылища не продохнешь, — сетовал Иван Давыдович. Он начал было стряхивать пыль с бумаг, сдувать со стола, но вдруг закашлялся, тяжело, с надрывом.
А известковая пыль облаком плавала в кабинете, скрипела на зубах; от нее першило в горле, щипало в глазах.
— Здоровая ямина! — сказал Сладков, выглянув в окно.
Рядом с домом краснела вывороченной глиной такая огромная воронка, что в ней, пожалуй, могло бы поместиться все здание.
— Ну так что вы хотели?
— Я, товарищ комкреп, хочу пробраться туда, — кивнул головой Бакай на синеющее вдали, за крышами, море.
— Куда — туда?
— На ту сторону…
— Это что же, свою княжну разыскивать, что ли? — нахмурился командир крепости, и в серых глазах его вспыхнули недобрые огоньки.
— Да нет, что вы! Я думаю на «Волю»…
— На «Волю»?!
Сладков стремительно пересек кабинет, выглянул в коридор. Крикнул:
— Комиссар! Комиссар, зайди-ка сюда!..
Следом за Сладковым в кабинет вошел комиссар крепости Нефедьев, широкоплечий, коренастый моряк в обычном матросском костюме и в командирской фуражке.
— У вас тут все в порядке? — с порога спросил он, оглядывая кабинет.
— Какое! Стекла повылетали и вон, — показал Сладков на змеящиеся трещины на потолке и стенах. — Да ладно, об этом потом. Ты вот послушай, что он говорит, — кивнул Сладков на Бакая.
Нефедьев сдул со стула пыль, сел, вытащил трубку, набил ее самосадом, поднес зажженную спичку и только тогда спросил Сладкова:
— Можно?
— Кури, чего уж там!.. — махнул Сладков рукой и снова закашлялся.
Нефедьев закурил, в трубке затрещало, словно там началась перестрелка.
— Ну, что у вас?
— Хочу пробраться на «Волю», — повторил Федор.
— Хм!.. — Нефедьев так затянулся, что из трубки посыпались искры. — Зачем?
— Раз есть корабль, то должны быть на нем и моряки, а раз есть моряки, должны быть и революционеры. Нельзя же допустить, чтобы они по своим стреляли!
— Так!.. — И из трубки комиссара снова посыпались искры. — А известно тебе, что команда на дредноуте сплошь укомплектована морскими и сухопутными офицерами, а также воспитанниками белогвардейского морского училища и добровольцами-гимназистами?
Федор задумался, потом покачал головой.
— Нет, одним им с таким кораблем не справиться. Должны быть и моряки. Настоящие моряки…
— Допустим. Ну а как ты, думаешь туда перебраться? На шлюпке и «дяденька, возьмите»?
— Так не получится… Нужно в Севастополь сначала, а там… Там видно будет.
Нефедьев и Сладков переглянулись.
— Вообще-то, товарищ комиссар, мысль дельная, — сказал Сладков.
— Дельная-то дельная, но ты же знаешь… — И, не договорив, комиссар усиленно задымил трубкой.
— Расскажи-ка ты, брат, о себе поподробнее…
«Не доверяют», — мелькнула мысль у Бакая, и, словно угадав ее, Нефедьев добавил:
— Не для проверки, а чтобы знать, на что ты способен.
— Ничего такого в моей биографии нет… Родился в Николаеве. Отец был кузнецом на судостроительном, в одиннадцать лет и я туда же пошел. Нагревальщиком заклепок. В пятом-то году я еще несмышленышем был, однако и тогда мне доверяли листовки на заборах наклеивать. Ну а в двенадцатом меня арестовали.
— За что?
— Листовки распространял, в первомайской демонстрации участвовал. Семь месяцев в «мучилище» просидел — так в Николаеве каторжную тюрьму называли… Понимаете, здание-то строилось для морского училища, но а потом его в тюрьму переоборудовали. Вот старое название — училище — и переиначили…
— Здорово. Самая суть схвачена… Ну-ну?
— Семь месяцев просидел, а потом градоначальник вице-адмирал Мязговский позаботился о моем здоровье и в административном порядке выслал на три года в Архангельскую губернию наслаждаться природой. Вернулся уже во время войны, снова стал работать на заводе. В шестнадцатом мобилизовали…
— Так завод-то оборонный?
— Участвовал в антивоенной забастовке, ну и… Попал на линкор «Императрица Мария», а после на «Волю». В семнадцатом ходил с Драчуком[2] в Ростов, в восемнадцатом — с Федько в Николаев на немцев. После потопления флота в Новороссийске подался с братвой в Астрахань, оттуда попал под Царицын, в девятнадцатом был в Верхне-Донской флотилии, затем в сорок первой дивизии. И вот здесь…
— Милый мой, да ты и на палубу «Воли» ступить не успеешь, тебя сразу же шлепнут как большевистского агента, — сказал Сладков.
— Понимаете… Ну, в общем, там не знают, что я большевик… До революции я не успел в партию вступить, на «Воле» ж большевистской организации не было. Там я дружил с Володькой Шмаковым, который считал себя «диким» анархистом. Вот и я за такого же слыл… А большевиком я стал уже, в отряде Федько…
Сладков и Нефедьев переглянулись и без слов поняли друг друга — человек предлагает такое, над чем следует поразмыслить.
— Вот что, товарищ Бакай… Это просто так, с кондачка, решать нельзя. Иди обмозгуй все, как ты думаешь на корабль пробраться, а мы тоже… Покумекаем, посоветуемся…
— Ну как? — спросил Сладков, когда дверь за Федором закрылась.
— На верную смерть человек хочет идти, — выдохнул вместе с дымом Нефедьев.
— Смерти-то он не боится. Мне говорили, что он был на «Марии», когда этот дредноут взорвался, что в Ростове остался один с пулеметом прикрывать отступление отряда, а в Николаеве будто бы из-под расстрела убежал…
Помолчал.
— А прав он: где есть вымпел, там есть и моряки, а среди них всегда найдутся такие, которые остались верны делу революции. Надо только с особистами посоветоваться…
Вообще-то Федор даже немного обиделся. Думалось, выскажет он свое предложение и товарищ Сладков — или кто там? — скажет с радостью: «Ну что ж, Федор Бакай, жми, сокрушай флот Врангеля!..» А не получилось… Он уже и забыл, скольким людям пришлось рассказывать свою биографию. Ему казалось, что обо всем, им прожитом, можно поведать минут за пятнадцать, а беседовали часами. Выспрашивали такое, о чем Федор уже и забыл.
