...В кабинет начальника отдела кадров вошла маленькая, красивая женщина с большими, широко поставленными серыми глазами – это было главным во всем ее облике; именно глаза о р г а н и з о в ы в а л и лицо, делали его мягким, доверчивым, открытым.
«Где же я ее видел? – подумал Костенко. – Странно, я ее недавно видел».
Вспомнил: при входе на фабрику, на стене, была Доска почета. Портрет женщины был третьим справа во втором ряду.
– Здравствуйте, – ответила женщина, и зрачки ее расширились, отчего глаза из серых превратились в прозрачно-зеленые. – Что-нибудь случилось?
– Это я хочу спросить, что случилось, когда к вам приезжал Спиридон? – огорошил ее неожиданным вопросом следователь Кондаков.
«Ничего врезал, – отметил Костенко, – без игры, силки не ставит, сразу карты на стол, молодец».
– Какой Спиридон? – растерянно спросила женщина.
– Мужнин поделец, – лениво и всезнающе сказал Кондаков, всем своим видом показывая, что ложь он слушать не намерен, ибо все ему наперед известно.
– А ничего не случилось. Посидели, выпили...
– Ночевал Спиридон у вас?
– Нет, ушел.
– Когда?
– Ночью.
– К кому?
– А я почем знаю?
– Друзья у него в Магаране есть?
– Не интересовалась, – ответила женщина.
Начальник отдела кадров кашлянул в кулак:
– Загибалова, ты ударница коммунистического труда, не говори лжи.
– Он красивый? – спросил Костенко.
Женщина покраснела:
– У меня свой мужик есть.
– Это я понимаю, – согласился Костенко, – просто интересуюсь вашим мнением.
– Да так, из себя видный, – ответила женщина, – глаза цыганские, жгучие такие...
– Да при чем тут глаза? – включился начальник отдела кадров. – Ты опиши, внешние признаки дай...
«Не нужны нам внешние признаки, – досадливо подумал Костенко. – Экий ведь стереотип мышления, насмотрелись „знатоков“ и мнят себя юристами. Мне важно, чтоб она про глаза Спиридона рассказала, про его запах – женщина на запах локаторна, некоторые мужчины вкусно пахнут – чуть-чуть горького одеколона, даже „шипр“ сойдет, коли с водою, – и с и л а, у нее особый, свой запах, не расчлененный еще химиками на составные части. Ладно, пусть он ее отвлечет, тоже не вредит, сплошные „кошки с мышками“, сам себе противен делаешься, не человек, а Макиавелли. Хотя Федор Бурлацкий доказал, что Макиавелли – совсем не так плохо; что ж, каждому политику свое время; разумно».
– Внешне я не опишу, – продолжала между тем Загибалова, – у него родинок никаких не было, одна только маленькая на щеке, возле морщинки...
– Это хорошо, что про родинку помните, – включился Костенко, – но тут что-то не вяжется у нас с вами: родинка родинкой, а отчего друг ушел ночью в никуда? Ни друзей нет, ни знакомых, такси не сыщешь, до города пять верст, мороз...
– Пьяный был, поэтому и ушел. Пьяному мужику невесть что в голову взбрести может...
– Это верно, – сразу же согласился Кондаков, – но только зачем уходить, а чемоданы оставлять? И полгода за ними не возвращаться? Сколько денег было в чемоданах?
– Много, – ответила женщина, нахмурившись, – он пачки три вытащил, по карманам рассовал...
– Это когда муж его провожать пошел?
– Нет, это когда они выпивать начали.
– А когда у них драка началась? – спросил Костенко тихо.
Женщина снова вспыхнула:
– Не было у них драки. Поспорили промеж собой – и все...
– Загибалова, не говори ложь, – снова посоветовал начальник отдела кадров, – товарищ полковник прилетел из Москвы.
– А если бы я был отсюда – врать можно? – усмехнулся Костенко.
Женщина опустила лицо в маленькие, красивые, хоть и в машинном масле, руки.
– Набедокурили – вот и отвечай, – снова прорезался кадровик. – Нечего, понимаешь...
– Вы мужа подозреваете? – спросила Загибалова.
– В чем? – Кондаков подался вперед. – В чем мы его можем подозревать?
– Ничего я не знаю! Не знаю! – заголосила вдруг женщина высоким голосом, и этот плач странно диссонировал со всем ее обликом – вполне современная женщина, молодая, даже в рабочей ее одежде был вкус, современный вкус, а здесь был вопль – так мужиков на войну деревенские бабы провожали.
– Вас сейчас отвезут в прокуратуру, – сказал Костенко, – и допросят. Советую говорить правду. Ждите здесь, за вами подойдет машина.
– Загибалов, этот гражданин – старший следователь прокуратуры, Кондаков Игорь Владимирович.
– Значит – сажаете?
– Сажаем, – согласился Кондаков.
– Произвол, – сказал Загибалов. – Прежним временем пахнет.
– Ознакомьтесь с экспертизой, Загибалов, – сказал следователь Кондаков. – Следы крови на мешковине, в которую был завернут труп, и кровь с обоев на вашей кухне относятся к одной группе.
– Чего, чего?!
– Читать умеете? – спросил Костенко.
– Если напечатано – умею.
– Напечатано, – Костенко протянул Загибалову несколько страничек с машинописным текстом.
– Вы, конечно, слыхали, что на трассе, неподалеку от вашего дома, обнаружили расчлененный труп?
– А у Коровкиной тещи бык околел... Мне-то что?
– Какой бык? – не понял Кондаков. – При чем тут теща?
– Это я выражаюсь так, гражданин следователь. У каждого человека своя должна быть система обращения... Нашли труп – хороните. Меня зачем тянуть не по делу?
– Загибалов, – негромко сказал Костенко, – или вы отпетый злодей, или чистый в этом деле. Вы меня послушайте внимательно, вы меня только не перебивайте, вы помолчите, покуда я стану говорить. Кровь на мешке, где лежал убитый, и кровь на кухне – одной группы. Это улика, Загибалов. На расчлененном трупе есть татуировка – ДСК. Вашего подельца звали Дерябин Спиридон Калинович. Это вторая улика.
– Косвенная. – Загибалов с потугом зевнул и задумчиво спросил: – А третье что есть?
– Третьего не дано, – усмехнулся Костенко.
– Про это мы проходили, – сказал Загибалов.
– Где? – поинтересовался Костенко.
– В камере пахан был... Философ... Он – просвещал... Кому там и не дано третьего, а вы меня без этого самого-то третьего не сломите.
– Есть третья улика, – снова включился Кондаков и положил на стол заключение эксперта. – Неизвестный убит и расчленен человеком, имеющим навыки в этой работе...
– Убивать, что ль?
– Расчленять, – пояснил майор Жуков. – Не надо себя так держать, Загибалов... Положение твое сложное, я бы на твоем месте подумал серьезно, как отвечать...
– Вы бы на моем месте ходили на свободе. А поскольку я чалился, чтоб вокруг не случилось, все равно буду под подозрением. И думать мне нечего. Это вам надо думать и доказывать. Мне – на нарах лежать.
– Откуда кровь на кухне? – спросил Костенко.
Загибалов долго молчал, потом растер лицо мясистой ладонью и ответил:
– Бабу бил. Банкой по темени, чтоб со Спиридоном не гуляла.
– С Дерябиным? – спросил Жуков.
– Ну... Я его встретил, как брата, вина купил, а он потом к бабе полез под подол. А та – вроде бы и не ей под подол лезут. Ему – на порог, от позору, а ее – воспитал.
«...Сначала мужчины сидели в комнате и пили. Я слыхала на кухне, что муж настойчиво советовал что-то „отдать власти“, а неизвестный, с цыганскими глазами только смеялся. Когда я вошла со сковородкой, на которой была жареная картошка с луком и салом, при мне мужчины ни о чем не говорили, только пили. Потом неизвестный стал оказывать мне внимание, а муж его за это выгнал, а меня избил на кухне, за что я на него не обижена. Сколько денег спрятал в карманы неизвестный, точно сказать не могу, но в толстых пачках были сторублевые бумаги. С моих слов записано правильно.
Загибалова Р. П.»
Ночью Кротов почувствовал на своем плече чью-то руку.
Проснувшись, он не сразу открыл глаза; несколько мгновений раздумывал, что бы это могло значить, – годы службы в диверсионной группе РОА приучили ко всякого рода неожиданностям; немецкая тюрьма – тоже, а здесь и вовсе концлагерь, всего можно ждать.
«Вчера вроде б все было в порядке, – быстро думал он, – да и вся неделя прошла нормально. А что я сказал Рыжему? Я сказал, что погибать надо с музыкой, а лучше не погибать, а о б з а в е с т и с ь. Он спросил, что значит „обзавестись“, и в глаза мне не смотрел, поэтому я сказал, что обзавестись надо ножами, чтоб большевиков резать тогда, когда патроны кончатся. Может, они мне сейчас клеить станут, что я клеветал на экономическую мощь рейха? Отвечу, что я имел в виду патроны в моем мешке, а не на заводах Германии».
Он сыграл испуг, в з м е т н у л с я на койке, но рука еще сильнее сжала его плечо: над ним стоял офицер в черном.
«Ну, точно, сейчас поволокут, – понял он. – Где ж я что мог ляпнуть-то, а?»
– Одеваться? – спросил Кротов шепотом.
Черный кивнул:
– Только тихо, чтобы не разбудить соседей...
И вышел из блока.
...В комнате лагерного коменданта было трое: тот, в черном, один в форме зеленых СС и один в штатском. Штатский заговорил на хорошем русском:
