— Вы командир корвета «Ля Сардин» капитан Дезобри!
— Да, я капитан Дезобри. И это вы, господин Сидоров, описав мои злоключения в вашей «Истории», поучали, что мне следовало сначала испытать ягоды на одном-двух людях, может быть на самом себе, и только потом разрешить их есть всем… Мудрый совет! А что сделали вы сами? Как рискнули вы бесценное сокровище выбросить за борт брига, не произведя как следует испытания? — голос капитана Дезобри стал совсем суровым, и Сидоров застонал.
От стона он и проснулся. На полированном потолке каюты, у самой его середины, переливалось световое пятно — отражение солнечных бликов на поверхности воды. Значит, уже около одиннадцати часов. Мысль, что случилось непоправимое, наполняла мозг Василия Сергеевича.
Ему это особенно непростительно. Он, столько лет изучавший чужие ошибки, бравший на себя смелость осуждать других, указывать, как надо было поступать в самых запутанных случаях, погубил собственными руками столько пищи. Почему благоразумие изменило ему, когда дело пошло о собственной судьбе, о судьбе подчиненных и товарищей?
Влияние чужого большого авторитета? А может быть, в результате долгого голодания он просто потерял правильное представление о действительности, временно лишился способности рассуждать логически? Теперь, после хорошей еды, когда силы вернулись к нему и сознание прояснилось, он отчетливо видит весь ужас содеянного.
В каюте Кириллова Сидоров застал Плаксина.
— Первой моей мыслью, когда я проснулся сегодня, чувствуя себя сильным и здоровым, было схватить пистолет и казнить себя за тяжкое преступление, совершенное мною из-за собственной самонадеянности, — начал Кириллов. — Я виноват не только перед командой «Отважного» и перед памятью моего друга, но перед человечеством. Я погубил вверенную мне тайну. Никто даже не узнает о судьбе одного из самых замечательных открытий. Адмирал Волков, наверно, отслужил панихиду по капитану Петрову и все забыл…
Он замолчал, низко опустив голову, а потом, набравшись сил, продолжал:
— Мы брали пищу из многих банок и чувствуем себя отлично. Значит, только в некоторых банках содержались ядовитые вещества. В тех, при заполнении которых совершена неведомая ошибка… Что делать нам, друзья? Сообщить команде о моем тягчайшем проступке, чтобы понести заслуженное наказание?
— Ни в коем случае! — воскликнул Плаксин. — Подумайте, как подействует на людей мысль о том, что они столько дней страдали от голода, а трюм был набит отличной пищей. Зачем к их терзаниям прибавлять новые? Мы обязаны молчать!
— Господа! — лицо Сидорова немного просветлело. — Мы теперь можем поголодать. Я предлагаю отдать наши пайки капитану. Надо попытаться поднять его. На бриге стало гораздо унылей с тех пор, как Петров слег.
— В моей каюте остался бульон. Я разварю в нем на спиртовке солонину. Капитану хватит на несколько дней, — добавил Кириллов.
Вернувшись к себе, Сидоров открыл «Историю кораблекрушений». Писать «Гибель „Отважного“» заново? Для чего? Нарушить государственную тайну и сказать все, как было, он не мог.
Схватив толстую тяжелую рукопись, лейтенант хотел швырнуть ее в иллюминатор. Он представил себе, как она, распушив листы, медленно опускается на дно недалеко от того места, где громоздятся выброшенные из трюма банки.
Нет, пусть книга живет. Пусть расскажет она о злосчастной судьбе мужественной команды «Отважного». А история Сидорова, Кириллова и Плаксина так и должна остаться тайной.
Очнувшись, капитан Петров увидел на краю стола стакан с какой-то жидкостью и жадно выпил ее. Удивительно вкусно! Неужели кок приготовил это из последних запасов? Вряд ли… Хорошо известно, к сожалению, какие это запасы. Но странно, что чувствует он себя гораздо лучше, чем прежде. Даже, пожалуй, можно встать? Правда, голова кружится, пол уплывает из-под ног, но ничего, пройдет!
Капитан глянул на календарь, и его словно обдало горячей волной. Сколько же времени он провалялся! Что, ежели на бриге раздобыли откуда-то пищу? А быть может, бриг вырвался из полосы штиля и сейчас находится уже у берегов населенных стран?
Петров с надеждой склонился над столиком, где по-прежнему лежала карта с курсом «Отважного». Нет, все то же. А может быть, забыли нанести изменения на карту капитана? Считали его уже дохлой собакой, не нужной никому?
Петров так долго смотрел на пестро раскрашенный лист плотной бумаги, что море на карте стало оживать, шевелиться, на нем появились волны… Капитан закрыл глаза, оперся о край стола. Потом выпрямился и вышел на палубу.
Было еще совсем рано. Вдали над океаном стлалась тоненькая пелена голубоватого тумана. Металлические части брига, покрытые крошечными капельками росы, выглядели матовыми. Выступившая из пазов смола, растопившаяся к вечеру и еще не затоптанная ничьими ногами, тянулась через палубу ровными черными линиями, как на ученической тетради. Пусто. Мертво. Все как было.
Вот таким будет «Отважный», когда никого не останется в живых. Пустым. Чистым. И очень тихим. Еще более тихим, чем сейчас. Ведь на нем столько живых людей! Они дышат, шевелятся, что-то бормочут во сне… И, быть может, проклинают его, капитана Петрова, за то, что он завел бриг в это чертово место, погубил и команду, и прекрасный корабль. Бури… Да что бури? На то он и капитан, чтобы уметь бороться с бурями. А он не сумел!
Петров мрачно смотрел вдаль. Перед самыми его глазами уходила вверх медная полоска, укреплявшая край двери. Поверхность металла, обращенная к западу, была блестящей и сухой, хотя на противоположной стороне ещё сохранялись капельки росы. А полагалось бы наоборот. Почему же так происходит? Ветер! Ветер, еще неуловимый ни приборами, ни телом, сушит росу!..
Капитан повернулся лицом к западу, стараясь уловить признаки изменения погоды.
Ветер! Увидев на шкафуте высокую плечистую фигуру, не то качавшуюся от слабости, не то сохранявшую и сейчас морскую походку вразвалку, Петров крикнул:
— Свистать всех наверх!
Ему казалось, что его голос разносится по всему бригу, долетает до офицеров, оглушает матросов в кубрике, гулко отдается в трюмных помещениях. А на самом деле человек на шкафуте уловил неразборчивый шепот и поспешил к капитану, насколько позволяли спешить непослушные ноги: наверное, капитану совсем плохо, и он зовет на помощь…
Подчиняясь команде, через несколько минут на палубу вышли все, кто еще мог передвигаться.
То, что происходило сейчас на бриге, напоминало сцену из морской легенды о корабле с командой мертвецов. Молча полз на четвереньках боцман Латышев, все пытался и никак не мог встать на ноги. Ему бы только выпрямиться, засвистеть в свою дудку. Виданное ли дело, чтобы боцман брига свистел на четвереньках?
