— О Аллах! — в волнении воскликнул я. — Теперь мне все ясно. Неудивительно, что, услышав об этом. Хуррем пришла в ярость. Султанша, видимо, решила, что Хайр-эд-Дин обманул ее доверие и по моему наущению решил подсунуть султану другую женщину! Просто чудо, что я еще жив! Ревнивая красавица в гневе своем страшнее индийского тигра!
— Венецианская синьория позаботилась о том, чтобы вся эта история дошла до ушей султанши. — усмехнулся Абу эль-Касим. — Хуррем не сразу всему поверила, поскольку перед своим отъездом к Ибрагиму султан слегка повздорил с ней из-за принца Мустафы. Но лучшим доказательством лживости слухов о «похищении прекрасной вдовы» является то, что Джулия Гонзага велела убить молодого слугу, который, рискуя жизнью, помог ей бежать из замка. Парень этот был единственным мужчиной, уцелевшим после резни в Фонди, — и от души потешался над россказнями своей госпожи, утверждая, что султан явно предпочел бы мешок муки несколько подувядшим прелестям сеньоры Джулии Гонзага, каковые верный слуга имел возможность основательно изучить, когда во время ночного бегства увозил полуголую даму на своем коне от свирепых янычар.
— Так, значит, все выяснилось, и султанша Хуррем поняла, что я ни в чем не виноват? — спросил я. — Ведь если она все еще сердится на меня, то мне нужно бежать в Персию и искать защиты у великого визиря!
Абу эль-Касим поспешил успокоить меня:
— Султанша верит в твою невиновность, а щедрые дары Хайр-эд-Дина полностью рассеяли ее подозрения. Впрочем, ты бы все равно скоро вышел на свободу: говорят, великий визирь Ибрагим недавно с большой торжественностью вступил в Тебриз, столицу шаха. Султан поспешил присоединиться к своему другу, и, похоже, они оба снова живут в одном шатре. Стамбул уже несколько дней празднует победу над Персией и еретиками-шиитами, а теперь зажгли новые огни и в честь завоевания Туниса[47].
Мы устроились поудобнее на подушках под навесом на корме моей лодки, которая ждала нас у причала, и я приказал рабам грести что есть силы, ибо торопился попасть домой. На небе вспыхивали звезды — и россыпи их блестели, словно горсти серебра, брошенные на темно-синий бархат. А вдали виднелся мой прекрасный дом; окруженный садами и высокой стеной, возносился он уступами над водами Босфора. Все это было столь неправдоподобно, что вся моя жизнь вновь показалась мне удивительным сном, и мне пришлось вонзить ногти в ладони, чтобы немного успокоиться к тому времени, как прижму я к себе свою Джулию.
Едва рабы в последний раз взмахнули веслами и лодка бесшумно причалила к мраморной пристани, как я, рискуя споткнуться и свалиться в воду, прыгнул на берег, взбежал по лестнице и словно на крыльях полетел домой.
Там я схватил первую попавшуюся лампу и поспешил на второй этаж, радостно выкрикивая имя Джулии в надежде, что она еще не спит. На шум в темноте мне навстречу выскочил верный Альберто с растрепанными волосами. Сначала он остолбенел от изумления, но потом, торопливо запахнув желтый халат евнуха, бросился передо мной на колени и со слезами радости обвил руками мои ноги.
Я нетерпеливо рванулся вперед, но потрясенный Альберто все никак не мог разжать объятий. Лишь услышав слабый голос Джулии, которая звала меня из своих покоев, он опомнился и наконец отцепился от меня.
Я в волнении ринулся в альков и в тусклом свете ночника увидел растерянную Джулию; она бессильно откинулась на ложе, и локоны ее разметались по подушкам.
— Ох, Микаэль, неужели это и правда ты? — пробормотала она срывающимся голосом, невольно закрываясь от меня руками. — Я так испугалась, услышав топот по лестнице! Думала, в дом ворвались грабители! Я ведь не ждала тебя так скоро. До сих пор не могу понять, почему ты вернулся сегодня, если мы с султаншей договорились, что тебя отпустят лишь завтра. Наверняка, идиоты-чиновники опять все перепутали — или их снова подкупили. Они заслуживают самого сурового наказания — до того меня напугал твой внезапный приход! У меня чуть сердце не разорвалось — и я до сих пор не могу отдышаться.
Джулия казалась такой смущенной, что я дрогнувшей рукой поднял лампу, чтобы лучше разглядеть свою жену. Она закрыла лицо ладонью и быстро натянула на себя простыню. Однако я не мог не заметить, что под левым глазом Джулии темнеет синяк, а на белых плечах краснеют узкие полосы, словно кто-то исполосовал ее тонкой розгой.
С ужасом я силой сорвал с жены кусок ткани, в который она куталась, и обнаружил, что под простыней Джулия совершенно голая — и вдобавок дрожит от страха. Все ее тело было в багровых пятнах, точно ее кто-то искусал — или же она заболела вдруг какой-то жуткой заразной болезнью.
— Что это? — закричал я, потрясенно глядя на жену. — Ты занемогла? Или тебя кто-то избил? Откуда у тебя на теле эти странные красные пятна? И не замерзла ли ты, лежа голышом под одной только тонкой простынкой в этой холодной комнате?
Джулия тут же принялась стонать, всхлипывать и жаловаться:
— Никогда не видела более злобного и подозрительного человека, чем ты, Микаэль! Не успел ты и порога переступить, как уже набросился на меня с упреками и стал обвинять во всех смертных грехах. Я лежу, вся в синяках, и меня трясет с ног до головы, ибо, не замечая от горя и забот ничего вокруг, я поскользнулась и упала с этой проклятой лестницы, когда торопилась на пристань, чтобы посмотреть, не видно ли твоей лодки. Упав, я ударилась лицом о порог, а потом скатилась по ступеням до самого низа и лишь чудом не переломала себе всех костей. Неудивительно, что я теперь вся в ссадинах и кровоподтеках, — сам ведь знаешь, какая у меня нежная кожа! К счастью, Альберто был дома и помог мне, почти потерявшей сознание, добраться до ложа. А когда он ушел, я едва успела раздеться и осмотреть следы ушибов, как ты, рыча, словно дикий зверь, ворвался ко мне в комнату. Впрочем, тебя никогда не заботили мои чувства и ты не думал о моих страданиях.
Она говорила так быстро и взволнованно, что я не мог вставить ни слова. Поскольку сам я множество раз, особенно — немного выпив, спотыкался на скользких мраморных ступенях, у меня не было ни малейших оснований не верить Джулии. А потому я лишь безумно обрадовался, что она так легко отделалась.
Но какой-то самой трепетной частичкой сердца своего я почувствовал в тот вечер страшную, обжигающую правду, хоть и не решался еще признаться в том — пусть даже только самому себе. Ведь человек обычно видит то, что хочет видеть... И легко закрывает глаза на то, что видеть не желает.
Когда я уже вымолил у Джулии прощение за то, что напугал ее и вообще вел себя, как дикарь, Альберто принес в альков фруктов и вина и пригласил в покои моей жены Абу эль-Касима, ибо несчастная Джулия не могла подняться с ложа.
Торговец был страшно зол; этим вечером Джулия позволила русской кормилице вместе с другими слугами отправиться в город и посмотреть на то, как празднует Стамбул победу султана.
Разочарованный Абу немного покружил по комнате, а потом ушел искать в закоулках Галаты свою избранницу, чтобы охранять ее честь.
Я вовсе не жалел, что Абу эль-Касим покинул мой дом, ибо остался наконец наедине с Джулией. Джулия не оспаривала моих супружеских прав, хоть и твердила, печально вздыхая, что у меня просто нет сердца, если не чувствую я никакой жалости к ее измученному телу. Но кровь моя, подогретая вином и тайными подозрениями, забурлила, и я уже не мог совладать с собой. Джулия же все более благосклонно принимала мои ласки и в конце концов даже начала слабо отвечать на них, словно в страстных моих объятиях успокоилась и забыла о пережитом страхе.
Невинным голоском она то и дело спрашивала меня, люблю ли я ее по-прежнему. Я же, хрипя и задыхаясь от наслаждения, вынужден был признать, что люблю лишь ее одну и никакая другая женщина на свете не может дать мне столько счастья.
Наконец я упал на ложе, не переставая ласкать ее белоснежное тело, она же начала нежно упрекать меня:
— Хороший же ты отец, Микаэль! Ты ведь даже не спросил о своей дочери! Неужели ты и правда не хочешь взглянуть на Мирмах? Неужели не хочешь посмотреть, как она спит? Ты просто не представляешь, как она выросла и похорошела за это время!
