Тем временем Хайр-эд-Дин вывел в море огромный флот. Такой армады в Стамбуле еще не видели.
Антти, произведенный в главные пушкари, был рядом с Хайр-эд-Дином на флагманском корабле. Абу эль-Касим тоже отплыл с ними. Я же решительно отверг все соблазнительные предложения Хайр-эд-Дина и взялся распространять слухи об истинных целях его военного похода. И мне удалось-таки создать впечатление, что старый морской разбойник собирается напасть на Геную, захватить ее и отдать королю Франции. Но я сумел распустить и другие сплетни, так что, оставшись на суше, сослужил Хайр-эд-Дину куда лучшую службу, чем если бы отправился с ним в море, сделавшись советником флотоводца.
Перед тем как отбыть в Персию, султан посвятил много времени важным государственным делам. Так, провожая флот Хайр-эд-Дина, Сулейман приказал схватить правителя Туниса, Рашида бен-Хафса, и бросить его в самую глубокую темницу Замка Семи Башен.
Это было сделано в такой тайне, что даже самые близкие к Хайр-эд-Дину люди считали, будто Рашид бен-Хафс находится на одном из кораблей и не появляется на палубе только из-за морской болезни, вызванной сильной качкой.
Но самым важным деянием султана было объявление принца Мустафы наместником Анатолии на то время, что сам Сулейман пробудет в персидском походе.
Принцу Мустафе исполнилось уже пятнадцать лет, и он именовался санджаком этих родовых владений Османов. Новый титул окончательно подтвердил, что Мустафа остается для султана старшим и любимым сыном — и что Сулейман считает принца своим законным наследником, в чем другие уже начали сомневаться из- за растущего вроде бы со дня на день влияния султанши Хуррем.
И я — как человек женатый — отлично понимал султана.
После того как Мустафа был провозглашен наместником Анатолии, что, разумеется, пришлось султанше не по вкусу, Сулейману оставалось лишь одно — быстро вскочить в седло, умчаться к Ибрагиму и покорять вместе с ним Персию.
В Стамбуле благочестивые мусульмане, ослепленные блеском победоносной армии и громадного флота, свято уверовали в то, что наступила великая весна ислама.
И лишь султанша Хуррем хранила молчание.
8
После трудной и полной событий зимы я мог наконец насладиться отдыхом, который вполне заслужил, и проводить дни в банях, упиваясь сладостными беседами со знаменитыми поэтами и мудрыми дервишами. Из этих разговоров я извлекал для себя столько пользы, сколько мог, совершенствуясь в искусстве красноречия.
Но вот однажды в конце лета, когда я сидел на опустевшем из-за войны янычарском дворе, прижимая к носу благоухающий розовой водой платочек, чтобы не вдыхать омерзительного смрада, который исходил от отрубленных голов, лежавших в подземелье кровавого колодца под Воротами Мира, ко мне приблизился хромой паша. Он сильно ударил меня бамбуковой палкой по плечу, спросил, не Микаэль ли я эль-Хаким, удовлетворенно кивнул, услышав мой ответ, и заявил, что ему приказано немедленно схватить меня, заковать в цепи и доставить в Замок Семи Башен.
Я принялся во всю глотку звать на помощь, клянясь паше, что это, должно быть, какая-то чудовищная ошибка, ибо совесть моя чиста и я ни в чем не виноват. Но паша ударил меня ладонью по губам, чтобы я замолчал, после чего меня быстро заковали в цепи, набросили мне на голову мешок, посадили на осла — и я и охнуть не успел, как оказался в Замке Семи Башен.
Смотритель этой цитадели, тонкогубый евнух, встретил меня самолично, ибо в серале хорошо знали, сколь высокое положение я занимаю. Евнух приказал мне раздеться и собственноручно ощупал мои вещи, все время обращаясь ко мне при этом с исключительным почтением и любезностью.
Я попросил его взять с моего кошеля сумму, соответствующую его чину и положению, и сообщить за это бедной моей жене, где я и что со мной приключилось.
Но евнух покачал головой и ответил, что это невозможно, ибо в Замке Семи Башен узники полностью отрезаны от внешнего мира. Зато тюремщик не поленился подняться вместе со мной по крутой лестнице на Золотую Башню и показать мне превосходный вид, открывающийся с высоты крепости. Между делом евнух поведал мне также об оборонительных укреплениях, которых не взять никаким штурмом, и о других особенностях этой тюрьмы.
Он указал мне на четырехугольную мраморную башню Золотых Ворот, в стенах которой я разглядел замурованные ниши без окон; в каждую из таких клетушек пища подавалась через отверстие величиной с ладонь.
Ниши эти предназначались для знатнейших особ из рода Османов, а также для визирей и мудрецов Дивана, высокое положение которых не позволяло заковать их в цепи.
С естественной гордостью тюремщик кивнул на кирпичную стену одной из ниш и заявил, что даже самый старый стражник в этом замке не знает, кто там томится, сам же узник не может раскрыть своей тайны, ибо много лет назад ему отрезали язык.
Показал мне евнух и глубокий колодец, в который сбрасывали трупы. Из колодца они попадали в ров, откуда вода уносила их потом в Мраморное море. Всеми силами стараясь развлечь меня, мой провожатый обратил мое внимание и на побуревшую от крови плаху, где палач отсекал головы мечом.
Наконец, после множества извинений, евнух отвел меня в камеру — просторную нишу с каменными стенами и окнами во двор. Тюремщик разрешил мне прогуливаться по этому двору и есть возле деревянного домика, в котором располагалась кухня. Евнух также не имел ничего против того, чтобы я беседовал с другими заключенными.
Порадовав меня этими уступками, он предоставил меня самому себе.
Три дня и три ночи лежал я на жестком топчане в каменной нише — настолько подавленный, что кусок не лез мне в горло и не хотелось мне никого видеть и ни с кем говорить. В отчаянии пытался я понять, почему очутился в тюрьме, и удивлялся, как меня вообще осмелились схватить. Ведь — судя по письму великого визиря — я по-прежнему пользовался полным его доверием.
На третий день один из пашей принес мне мой старый письменный прибор и письмо от Джулии.
В неясных выражениях она сообщала мне, что винить во всем я должен лишь самого себя — и подлую свою неблагодарность.
«Никак бы не подумала, что ты сможешь так бессовестно обмануть собственную жену, — писала Джулия. — Если бы ты вовремя посвятил меня в свои коварные замыслы, я могла бы по крайней мере предостеречь тебя. Лишь благодаря горячим мольбам моим и слезам не отсекли тебе сразу голову и не бросили твой хладный труп в кровавый колодец под сводами Ворот Мира. Но больше я ничего не могу для тебя сделать. Что посеешь, то и пожнешь, неблагодарный глупец Микаэль! Никогда не прощу тебе твоей подлости, ибо мне скоро придется заложить все драгоценности, чтобы раздобыть денег на самые насущные расходы».
Это загадочное письмо привело меня в такое бешенство, что я помчался к евнуху и принялся осыпать его упреками, крича:
— Я больше не выдержу! Неизвестность сводит меня с ума! Я ведь даже не знаю, в чем меня обвиняют, и не могу оправдаться! Вот вернется великий визирь — и жестоко покарает каждого, кто посмел поднять на меня руку! Так что сейчас же сними с меня цепи и выпусти из этой тюрьмы, не то сам лишишься головы.
Прошедший хорошую выучку в серале евнух остался совершенно невозмутимым и ответил мне с любезной улыбкой:
— Ах, Микаэль эль-Хаким, лет через пять или пятнадцать, когда ты немного успокоишься, мы снова вернемся к этому разговору. Среди государственных преступников, заключенных в Замке Семи Башен, очень мало тех, кто знает, за что попал сюда и чем провинился. Наказание, которое выбрал для них наш султан в великой мудрости своей, как раз и заключается в мучительных сомнениях, ибо ни один из наших почтенных гостей и представления не имеет, проведет ли он тут неделю, месяц или всю жизнь. В любую минуту, днем или ночью, могут появиться безмолвные и отвести его к колодцу. Но точно так же каждый миг перед тобой могут отвориться тюремные ворота — и ты снова обретешь свободу. И ничто не помешает тебе — если будет на то воля Аллаха — достичь потом еще большей власти, богатства, почета и уважения, чем прежде. Замок Семи Башен — прекрасный символ изменчивости человеческой судьбы и хрупкости счастья. Так что ты бы лучше воспользовался удобным случаем да поразмышлял бы о вечном — и тогда бы, как дервиши, понял, что лишь Аллах является сущим, все же остальное в этом мире призрачно — свобода и тюрьма, богатство и бедность, власть и рабство. В общем, я с удовольствием одолжу тебе Коран.
