Нас атакуют гитлеровцы…
Облепихин сделал вылазку, чтобы собрать трофейное оружие.
Облепихин не вернулся. Прощай, Антон…
Последние три патрона…
Быть может, когда-нибудь…» — на этом запись обрывалась.
— «Быть может, когда-нибудь…» — повторил Андрей. — Вот когда пришлось, Володя…
Молчание нарушил Клебанов:
— Если гитлеровцы сожгли архив, то чем объяснить настойчивое стремление их духовных наследников к Черной Браме?
— Быть может, товарищ капитан, счетчики Гейгера, а? Их здесь еще пять штук, — высказал предположение Ясачный.
— Мне кажется, что счетчики Гейгера доставлены в эту расщелину «Сарматовым». Но вот загадка — почему именно сюда? Чем их так привлекает Черная Брама? — Помолчав, Клебанов поднялся: — Включайте, мичман, фонарь и давайте тщательно исследуем эту расщелину.
Не шевелясь, в каком-то оцепенении, Андрей стоял возле выхода из пещеры и смотрел на низкие, мерцающие звезды.
Шаг за шагом Клебанов и Ясачный осматривали пещеру, они вскапывали грунт там, где он казался рыхлым.
«Вот откуда порода, найденная за обшлагом сарматовского пальто», — думал Клебанов, когда его лопатка, звякнув, уперлась во что-то твердое.
— Мичман, идите сюда! Комендор, посветите нам! — приказал Клебанов.
Андрей взял из рук капитана фонарь и присоединил к своему, направив их лучи в нишу.
Вскоре показалась, отсвечивая металлом, какая-то плоскость, затем и весь алюминиевый ящичек. Клебанов снял крышку:
— Наконец-то! Вот он — наследство абвера! Картотека!
Капитан вынул из ящичка наугад карточку и, с трудом разбирая, прочел немецкий текст и перевел:
«ОСКАР КИВОНЕН. КЛИЧКА — ВИРТ — ХОЗЯИН.
Рождения 1892 года. Из села Кереть. Имеет свой счет к Советской власти — большевики конфисковали у него рыбокоптильный завод, пять шлюпок, баркас и снасти. Верный, но безрассудно-злобный человек. Может быть использован только для диверсии».
— А вот и фотография Хозяина — Кивонена…
В расщелину спустился Аввакумов и доложил:
— Товарищ капитан, принял радиограмму из Мурманска через «Торос три»!
Капитан Клебанов взял у радиста расшифрованную радиограмму и прочитал:
«ОТВЕТ НА ВАШ ЗАПРОС СООБЩАЕМ: ОПОЗНАВАТЕЛЬНЫЕ ЗНАКИ УГОР-ГУБЕ СТАВИЛА МУРМАНСКАЯ ГЕОДЕЗИЧЕСКАЯ ПАРТИЯ В ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТОМ ГОДУ. РАБОЧИХ БРАЛИ В ПОРТУ ГЕОРГИЙ. ПО ВЕДОМОСТЯМ НА ВЫПЛАТУ ЗАРПЛАТЫ УСТАНОВИЛИ ФАМИЛИИ РАБОЧИХ. ИЗ ВОСЬМИ ЧЕЛОВЕК ПЯТЬ РАБОТАЮТ В ПОРТУ ГЕОРГИЙ, ОДИН В МУРМАНСКЕ, ОДИН ПОГИБ НА ФРОНТЕ В ОТЕЧЕСТВЕННУЮ ВОИНУ, ОДИН ПРОПАЛ БЕЗ ВЕСТИ — КОНДАКОВ АЛЕКСАНДР ФАДЕЕВИЧ, 1916 ГОДА РОЖДЕНИЯ, ЖЕНА, КОНДАКОВА ГЛАФИРА ИГНАТЬЕВНА, ЖИВЕТ В ПОРТУ ГЕОРГИЙ».
От дома Вергуна к бухте круто спускалась серая стена валунов. В расщелинах сквозь прошлогодний черный мох пробивались новые зеленые лапки. На одинокой низкорослой березке показались почки. С валуна на валун, словно по ступенькам лестницы, тянулись ледяные сосульки застывшей капели. День клонился к вечеру. Глафира вязала из белой нитки подзор для кровати и, глядя в окно, пела:
Когда же бури черный конь
Взметнется на дыбы,
Ты вспомни тлеющий огонь,
И ночь, и волн горбы.
И пусть же твой угрюмый страх
Летит от сердца прочь.
Моя любовь, моя сестра,
Пошли улыбку в ночь!..
Крючок привычно кланялся, бежала кружевная вязь. Шпулька возле ее ног разматывалась, шуршала, словно мышь.
Давно сгорел свечой маяк,
Скользит вода, плеща,
Прощай, любимая моя,
Далекая…—
пела она.
Не стучась, словно пришлось от злой собаки бежать, ворвалась в дом Щелкуниха. «Кубышка» запыхалась, прислонясь к косяку, долго не могла отдышаться.
Глафира не спеша свернула кружево, заколола крючком, достала из поставца графин с наливкой, две рюмки и поставила на стол.
— Ой, Глафира Игнатьевна, — тяжело дыша заговорила гостья. — У меня для вас такая новость… — она выпила рюмку. Настойка была крепкая, на морошке. Выпила и, как Щелкунов, глаза закатила. Потом стала свою новость выкладывать. Щелкуниха была многословна, если что рассказывала, то начинала от сотворения мира. Глафира об этом знала и потому запаслась терпением.
— Дело-то какое получилось — коза моя шелудивая от рук отбилась, утром веревку сжевала и ушла, — рассказывала «кубышка». — Где я ее только не искала, весь поселок облазила, все ноги поистерла! Вот с моря придет мой Прохор Степанович — пусть сам ищет! Ему, видишь, козьего молочка захотелось, старому черту! — она с умилением посмотрела на графин с наливкой и вздохнула — А я, пожалуй, еще одну с устатку выпью. — И без того маленькие глазки ее совсем закрылись. — Иду я, значит, мимо кондаковского домовища, кричу: «Сильва!», «Сильва!» Гляжу, а…бог троицу любит, — вспомнив бога, она опять потянулась к графину. — Ноги-то я насквозь промочила…
Глафира свое дело знает:
— Дом о трех углах не строится, — сказала и налила Щелкунихе четвертую рюмку.
Та выпила, захмелела и заплакала. Глазки у нее маленькие, а слезы — с гривенник каждая. Плачет, платком утирается и говорит:
— Гляжу, а в окне кондаковского домовища свет горит и замок с колец снят. Думаю, Глафира тут прибирается, к окну подошла, в щелку заглянула…
— Ну! — не раскрывая рта, спросила Глафира.
— Сидит, гляжу, мужчина, лицо в мыле, бреется, видать. Маменька родная, я как на него глянула…
— Ну, напугали. Сердце от страха зашлось, а чего говорите — и сами не знаете. Сдала я домовище одному мурманскому. Пускай поживет, — спокойно сказала Глафира, сняла платок и набросила на плечи.
— Скажи, пожалуйста! Квартиранта взяла…
— Все равно домовище пустует, а человек командировочный, ему жить негде.
— Ска-ажи, пожалуйста! И дорого взяла?
— Сколько взяла — все мои.
Ну, счастливо вам вечерять, — с обидой сказала Щелкуниха, так же, как пришла, поднялась — и за порог.
Глафира, словно оцепенев, стояла у жарко натопленной голландки, ждала, пока на лестнице затихнут тяжелые шаги Щелкунихи, затем сорвала с вешалки рокан и, набросив на плечи, побежала по ступенькам вниз, даже дверь за собой не закрыла. Пока все сорок шесть ступенек отстукала — собралась с духом, рокан с плеч сняла, как полагается, надела, пошла медленно, не торопясь. Весь поселковый ряд прошла не оглядываясь, ни на кого не глядя. К распадку свернула, сараи обошла, тут сейчас за скалой кондаковское домовище. Еще медленнее пошла. Ладонь к груди приложила — очень сердце стучит, только руку отпусти — разорвется.
Все верно — свет в оконце.
