Пять лет ждала Ульяна мужа, не запятнав чести замужней женщины. И вот, в тридцать лет, с цветущим здоровьем, она осталась вдовой. Молодое тело тянулось к крепкой мужской ласке, но она, заглушая в себе внутренний крик тоски, боли и еще чего-то неодолимо сильного, отстранилась от всех, глубже замкнулась в себе.
Шли годы… Сватались. Получали отказ. Отстали.
Тем временем рос и Бронька. Закончив десятый класс, он два года рыбачил, а затем решением общего собрания его неожиданно назначили кладовщиком. Это была хорошая должность. Но не для Броньки. У него сразу же пошла полная «несварка» с председателем колхоза Семеном Черных.
— Захар Захарыч, я к вам пришла…
— Знаю, все видел.
— Семен-то, говорят, звонил в милицию.
— Не бойся, Уля, страшного ничего нет.
— Посадят?
— Нет… Из-за чего они цапаются?
— Леший их знает. Бронька-то молчит. Он знает за Семеном какие-то грешки, никому не баит, а наедине с ним прямо в драку лезет…
— М-да-а… Надо подумать, что делать.
— Замучилась с ним, какой-то у него «керосиновый» характер.
— Молодой еще, горячий… Плохо, что не любит советоваться.
— Ты уж, Захар Захарыч, помоги, посоветуй, как быть…
— Ладно, подумаю. В общем-то, Уля, не убивайся.
Через день Захара Захарыча вызвали в контору колхоза. В коридоре его встретил Семен Черных.
— Проходите, проходите, милый человек, — умильно улыбаясь, председатель пожал руку старику.
— Зачем звали? — сурово спросил Захар Захарыч.
— Вы видели, как этот хулиган Бронька Тучинов хотел заколоть меня пешней… Вот по этому поводу.
— Ничего я не видел… Слышал, как ты кричал на него.
Старик резко отвернулся и зашел в кабинет.
За столом сидел молодой человек в милицейской форме На белых погонах пара звездочек.
— Вы меня звали?.. Фамилия моя Громов…
— Да, пришлось вас пригласить по поводу вот этого дела, — лейтенант подал бумагу. — Садитесь поудобнее.
Захар Захарыч достал очки, медленно протер. Долго читал старик. Огрубевшие, ревматические пальцы старого рыбака мяли исписанный красивым почерком лист так, что милиционер с опаской посматривал на его «медвежьи лапы», которые невзначай могли испортить следственный документ.
Прочитав, Захар Захарыч закурил и тяжело вздохнул.
— Ну, как, старина?
— Есть доля правды, Бронька нагрубил ему, а больше-то этого… Худого не было.
— Мне известно, что вы ветеран колхоза, пенсионер, человек, пользующийся всеобщим уважением, и я вправе надеяться на вашу помощь в деле выявления хулиганского поступка Тучинова.
— Бронька вырос на моих глазах, родители у него — люди правильные, правда, вырос он без отца, но мать сумела воспитать доброго работягу и честного человека.
— Значит, по-вашему выходит, что товарищ Черных, руководитель, депутат, коммунист, оклеветал Тучинова?
— Черных хочет отвязаться от Броньки. По-моему, он знает кое-что из его делишек… Не очень чистых!
— А что же тогда Тучинов молчит?
— Вот здесь-то и зарыта собака… Я у него сколько раз спрашивал, но он, как немтырь, промычит и все… Чую я, что и мать в этом повинна.
— То есть как виновата?
— С детства приучила его видеть и молчать… По старинке… по-таежному, значит, обычаю.
Лейтенант долго тер правую бровь, закурил. Тишину нарушало лишь тиканье висевших на стене «ходиков».
— Значит, товарищ Громов, в этом случае лишь грубость?
— Не больше. И бумагу пачкать не стоит.
— В общем, отказываетесь от показаний?
— Да.
— Распишитесь.
Милиционер уехал. В Ириндакане дня три-четыре судачили вокруг этого случая. Всезнающие бабы уже «посадили» Броньку, а наиболее сердобольные из них всплакнули за несчастную Ульяну.
Бронька вскоре после этого подал заявление об увольнении из колхоза и стал часто выпивать с заезжими шоферами.
Вот и сегодня заехал Юрка Петров с дружками. Ульяна молча поставила на стол закуску и ушла к себе в спальню.
— Вы что же, хозяюшка, с нами не выпьете? — приглашают шумные, веселые шоферы, но Ульяна молчит или нехотя, односложно отвечает на навязчивые вопросы проезжих. Не до них!
Бронька, подражая шоферам, одним залпом опрокидывает стопку, заедает соленым омулем и рассказывает им, как милиционер «продувал ему мозги» за Семена Черных и обещал привлечь к суду, если повторится жалоба.
Шоферы смеются и советуют:
— Брось, Бронька, всю эту муыку и подавайся в город…
Бронька задумчиво, словно сам с собой, говорит:
— Не сумел я сойтись с Семеном. Не хотел я… Да что там, пусть другие расхлебывают его уху!..
— Правильно, паря, уха у вас хорошая, — вмешался в разговор пьяный пассажир, не понимая сути разговора.
Все рассмеялись.
Шоферы — лихой народ — были по душе Броньке. Особенно любит он наблюдать в ночной мгле за движущимися грузовиками. Машина тогда походит на злого дракона с огненными глазами, несущегося в неведомую даль.
На шумном заседании правления колхоза, где утверждался состав бригад из летнюю путину, разобрали и заявление Бронислава Тучинова.
Выступивший Семен Черных нарисовал картину «нападения» на него, и как, благодаря своей смелости, он избежал смерти. В конце речи он решительно заявил:
— Или Тучинов, или я. Ищите себе другого председателя, а я не могу больше с ним работать… Какой-то салага-кладовщик не хочет мне подчиняться, да еще пешней чуть не пырнул. Пусть спасибо скажет, что я его простил и уговорил следователя не оформлять в суд. Характер у меня не позволяет сделать зло человеку… Жалко Ульяну… А Броньку надо выгнать.
Броньку отпустили на все четыре стороны. Сдав склад, он стал собираться в Улан-Удэ, где жил Глеб Максимович, фронтовой друг отца. Старый геолог был влюблен в Байкал и не пропускал случая побывать на море. А еще любил Глеб Максимович отведать сиговый пирог Ульяны Прокопьевны.
Они с Бронькой часто ходили в море бармашить или ставить сети. На рыбалке он рассказывал про северную тайгу, про эвенков, но больше всего, конечно, про геологов.
Хитро прищурив голубые глаза, однажды он неожиданно спросил:
— А ты, батенька мой, куда метишь?
Получив невнятный ответ, покачал седой головой и, устремив взгляд в голубую даль, словно сам с собой заговорил:
— Да, у тебя, парень, малый замах на жизнь… Я бы на твоем месте, Бронислав Тучинов, окончил институт, и айда в тайгу с поисковой партией… Эх, черт возьми, что может быть интереснее этого!..
А потом, словно очнувшись от полузабытья, спросил:
— А разве я неправ?
Такие разговоры повторялись в каждый приезд Глеба Максимовича. И каждый раз он внушительно добавлял:
