Автобус, до отказа набитый милиционерами, переваливаясь с боку на бок на ухабах, ехал по переулку. Все были веселы. Возбужденно переговаривались, подшучивали друг над другом, рассказывали анекдоты. Оторвавшись от своих повседневных, занудливых забот, милиционеры чувствовали себя полноценными, обычными людьми.
— Вперед, в пампасы! — вскрикнул Сова и затянул свою любимую:
— Я могилу милой искал. Сердце мне измотала тоска…
— Да ты что!
— Про могилу!
— Про тоску!
Загалдел автобус.
Афанасий никак не мог преодолеть в себе удивления от необычности всей этой ситуации, от внезапно изменившегося облика всех этих, так хорошо ему знакомых людей. В них раскрылось что-то ясное, светлое, почти детское.
Попетляв по лесным проселкам, притормозили на высокой береговой окраине. Туг же под огромной жаровней вовсю дымил костер, возле которого священнодействовал огромный, волосатый грузин. Он радушно приветствовал прибывших.
— Мой брат! — закричал Сова, вываливаясь из автобуса. — Гаргантюа Пангегрюэлидзе! Гога. Лучший повар во всем мире! И в его окрестностях!
Рассаживались прямо на траве. На широких белых простынях живописно разбросаны были горы разнообразной снеди. Своими узкими горлышками в небо целились коньячные бутылки. Громогласный Гога занял место на торце полусгнившего пенька:
— Счастлив приветствовать доблестных милицейских воинов. Это вы, которые стоите на страже нашего благополучия… Подумать только, наш маленький Гиви стал майором! Я хочу рассказать о нем. А пока все должны вылить по стакану. Но это еще не начало. Это разминка.
С радостью потянулись к бутылкам и закуске.
— Так вот, — продолжал Гога. — Однажды Гиви был у нас в отпуске. А к моей жене приехала подруга погостить. Ну, дом большой, мы всех принимаем. Пир горой. Дым коромыслом. Только вдруг в один не очень хороший день у моей жены пропадают серьги и ожерелье. Как получилось, непонятно. Поискали, поискали, не нашли, уже забывать стали. И вот подошел день, когда подругу жены все пошли провожать. А возле дома горный ручей и через него такой мостик висячий переброшен. Только женщина со своим чемоданом ступила на него, как он провалился. И она упала в воду. Шум. Суматоха. Спасай! Я вниз и вытаскиваю ее на берег. Возвращаемся сушиться. Гиви берет чемодан. Открывает. Развешивает мокрые веши на веревке. А из перчаточки возьми, да и выпади. Две серьги и ожерелье. Гиви смеется, говорит мне:
— Я ее сразу вычислил.
Я говорю:
— Так ты знал, что серьга у нее? Но ведь мост мог и не провалиться!
— А что, я сегодня ночью зря под ним лазил?
— Самое главное не в этом, — вмешался Гиви, сидящий во главе стола. — Никто ничего не заметил. Вещи высохли. Женщина переоделась, распрощалась с хозяевами и уехала.
— А вот теперь я предлагаю выпить за моего брата, — Гога поднял стакан с коньяком высоко над собой. — За нашего славного Шерлока Холмса! За нашего майора!
Все потянулись своими стаканами к Сове.
Вскоре компания начала рассосредотачиваться по поляне. Общий разговор раздробился на отдельные душевные беседы.
К Комлеву подсел Сова и предложил:
— Ну что, еще по одной?
Поигрывая пустым шампуром, стал говорить:
— Иду я по нашему базару покупать пряности к сегодняшнему шашлыку, а мне один продавец и говорит: «Слушай, кацо! Что делается на белом свете! Ваши люди из милиции могут продавать два кольца золотых, обручальных и два перстня с камнями. А потом этот милиционер, сержант, снова пришел. Высокий, рыжий, глаза зеленые и на носу бородавка. Где, — говорит, — драгоценности? Вот они, — говорю. А он взял их и в карман. Ворованное, — говорит, — покупаешь, грузинская морда! И пошел. Мне денег не жалко. Обидно, почему грузинской мордой назвал? Я это все к чему говорю, примелькалась одна похожая харя.
Афанасий задумался: «Значит, все-таки Кисунев! Врала Клюева!»
К самому заходу солнца подъехала белая «Волга», и из нее выбрался Саранчин.
Братья-грузины торжественно преподнесли подполковнику штрафную дозу коньяка и шашлык на шампуре.
Петр Владимирович, прикрякнув, выпил.
— Все в порядке?
— Пока еще никто не перепил, — ответил Сова.
— Ты тут посматривай, — сказал Саранчин, прожевав кусок мяса. — Чтобы беды какой не вышло.
Хотел было сесть в машину, как к нему подошел Комлев.
— Петр Владимирович! — обратился он. — Вы уж извините, что я сейчас к вам…
— Слушаю, слушаю.
— Помните, я вам передал отпечатки Кисунева?
— Ты же, кажется, прекратил дело. Потерпевшая все нашла. Кражи не было.
— У меня есть кое-что новенькое. Мне кажется, что Кисунева кто-то заставил все вернуть.
— А доказательства у тебя есть?
— Есть свидетель, которому сержант пытался сбыть краденное.
— Какой там еще свидетель! Дело закрыто. Плюнь и забудь!
— Товарищ подполковник! Рядом с нами вор в милицейской форме! А вы мне такое говорите.
— Слушай, Комлев! Не выводи… Спустись с облаков на землю. И не руби сук, на котором сидишь.
— Так что, мы в милиции только о себе и заботимся, что ли? — выкрикнул Афанасий, оглядываясь по сторонам, словно ища поддержки у других.
— Скажу проще: заткнись и забудь!
— Да за это! За это! — Комлев задохнулся. — За это судить надо!
Саранчин замотал головой и видя, как сотрудники подхватили старшего лейтенанта, головой нырнул в салон машины. Та рванулась с места.
— Ты что, дорогой! Не надо кричать. У нас такой праздник, — успокаивал Комлева Сова, наливая доверху очередной фужер. — Выпей лучше! Начальство уважать надо!
— Руки! Не трогай меня! — Афанасий нахлобучил фуражку на голову и пошел прочь.
Кухонный пол в квартире следователя белел от смятых комков бумаги. Всю ночь Комлев писал жалобу в обком. Все слова казались ему неподходящими. Он зачеркивал их, находил другие. Один за другим комкал листы бумаги, а то и вообще рвал. Измученный этим занятием, утром подошел к массивному желтому зданию на площади.
В просторном мраморном вестибюле с колоннами и широченной лестницей, уходящей куда-то под небеса, для всех входящих был оставлен узенький проход наподобие турникета, и там стоял милиционер. Афанасии сказал:
— У меня тут заявление. Как передать первому секретарю?
— Обратитесь в экспедицию, — постовой показал на окошечко сбоку.
Перед ним уже сгрудилось несколько посетителей. Вдруг увидел, как мимо него прошла Людмила Ивановна и через плечо какого-то старичка спросила:
— Валя! В идеологический отдел ничего не поступало?
