Мне нужны были еще несколько понго — индейцев-носильщиков, способных поднять и нести на плечах даже толстый ствол дерева. В поисках их я натолкнулся на Маньона, точнее, он натолкнулся на меня. Никто не мог сказать о Маньоне ничего определенного. Он был молчалив и целыми днями ничего не делал, только грелся на солнце, посиживая на площади перед зданием Конгресса, а с наступлением холодных сумерек скрывался в своем пансионе. Поговаривали, что он не в своем уме. Он появился в Ла-Пасе несколько месяцев назад, причем никто не знал, откуда. В Боливии немало беглецов из других стран, и люди привыкли не задавать слишком много вопросов, но временами я начинал подозревать, что Маньон и сам мало что знал о себе. У него была масса неприятных привычек. В его череп, например, была вделана серебряная пластинка: впадая в задумчивость, он начинал постукивать по ней пальцами. Это напоминало мне стук ключа беспроводного телеграфного аппарата. Может, он пытался с помощью постукиваний привести свои мысли в порядок.
Маньон никогда не рассказывал, как и где обзавелся серебряной пластинкой — или хромотой. Как-то раз, во время путешествия, я заметил на его теле шрамы. Он объяснил, что с кем-то, кажется, повздорил и ему хорошенько намяли бока; словом, не объяснил ничего.
Но в целом он был человеком симпатичным и мог заменить моего секретаря, который слег с дизентерией. Я согласился дать ему работу. Маньон обладал каллиграфическим почерком, держал носильщиков в узде и оказался мне очень полезным.
В день отъезда из Ла-Паса он предстал передо мной в выцветшем и поношенном комбинезоне летчика с двойными крылышками на груди. Извинившись, он пояснил, что другой полевой одежды не нашел и не хотел беспокоить меня просьбой выдать ему аванс. Позже он проговорился, что служил в эскадрилье «Лафайет»[12], но это была откровенная ложь. Я видел списки летчиков эскадрильи — там не было ни одного похожего имени.
Будь я суеверен или наделен пророческим даром, мы ни за что не тронулись бы в путь; к сожалению, человек не может знать, что его ждет впереди. Не стану описывать наше путешествие. Утомительные дни тянулись один за другим. Все краски палитры живописца бледнели перед великолепием джунглей, и все пытки инквизиции казались ничтожными в сравнении с нашими муками. Иногда мы часами брели по колено в траве, а сквозь завесу дождя приходилось в прямом смысле слова продираться силой. Когда дождь переставал, жгучее солнце в мгновение ока превращало джунгли в парную баню, и мы начинали задыхаться. Но несмотря на все испытания, Маньон напевал не переставая. Думаю, он знал только одну песню — но когда мы, измотанные до предела, с трудом тащились вперед, его пение помогало.
Он, очевидно, никогда прежде не бывал в джунглях. Все казалось ему чудесным. Помню, я шел, думая только о том, как заставить себя сделать еще два-три шага, а Маньон вдруг останавливался и начинал расспрашивать меня о какой-то незнакомой ему птице, сидевшей на ветке змеиного дерева.
В стрельбе из револьвера он не знал равных. Никогда не видел, чтобы кто-либо так быстро выхватывал револьвер и стрелял с такой точностью. Однажды, — Винслоу содрогнулся, — с ветки над тропой свесился боа-констриктор и молниеносным броском свернул шею одному из наших индейских носильщиков. Я шел следующим, но не успел я потянуться за револьвером, а эта похожая на таран голова отпрянуть, как Маньон всадил в змею три пули. Затем, как ни в чем не бывало, он перезарядил револьвер. Любопытства ради я сосчитал его пульс — он бился безмятежно, как у ребенка, руки ничуть не дрожали. Да, нервы у моего спутника были стальные. Вот почему случившееся так чудовищно…
Исследователь вновь замолчал, глотнул воды и чуть дрожащей рукой поставил стакан на стол. Затем он продолжал:
— Маньон, не моргнув глазом, пристрелил двадцативосьмифутового удава![13] Я привез шкуру, и вы можете увидеть ее в музее. Маньон хотел забрать и продырявленную голову — пули легли так кучно, что три отверстия под лобной костью можно было прикрыть четвертаком — но носильщиков у нас было маловато, и от этого плана пришлось отказаться.
Путешествие в края, где обитал — по заверениям проводников — загадочный зверь, оказалось долгим; местность лежала далеко в стороне от изведанных троп. До нас белые люди так далеко не заходили. Маньон, Дженкинс (ботаник и геолог) и я, единственные белые в отряде, вызывали удивление и страх у немногих встречавшихся индейцев. Когда мы разыскали племя, чьи охотники видели животное, мои познания в языках аймара и кечуа не смогли ничем нам помочь; Дженкинс, считавший себя знатоком диалектов Бени, также был вынужден развести руками. Даже наш проводник с трудом объяснялся с ними, но все же выяснил, что совсем недавно индейцы снова видели доисторического зверя. Вскоре нас отвели на нужное место.
Если — заметьте, я говорю «если» — на земном шаре имеется уголок, где могли бы сохраниться до наших дней существа из миоцена и плейстоцена, то эта долина им и была. Площадью в двадцать или тридцать квадратных миль, она раскинулась в низине и кишела растительностью, покрывавшей землю, вероятно, во времена диплодоков — ибо диплодоки питались исключительно травой. Вы все знаете, как расположен Ла-Пас: во впадине, в тысяче футов ниже окружающей местности. Долина в этом смысле чем-то напоминала Ла-Пас, но из нее не было выхода, не вытекало ни одной реки, по склонам не вились тропы — кругом только высокие, обрывистые скалы. Попытка выбраться скорее всего стала бы для обитателей долины непосильной задачей, а человек или зверь, сорвавшийся с обрыва, был бы мертв раньше, чем помыслил о бегстве. Обходя долину поверху, мы проделали три четверти пути, прежде чем нашли место, где скалы были пониже и не такие крутые. Там мы стали лагерем.
По правде говоря, сперва мы собирались разбить лагерь в самой долине. Индейцы сплели из лиан трехсотфутовую лестницу. Но когда мы приказали им спускаться, начался бунт. Не говорите мне, что языка жестов не существует. Мы не рассказывали носильщикам о цели нашего путешествия, они не владели языком этой местности, однако все до одного прекрасно знали, что под лесным пологом долины могут таиться какие-то жуткие звери.
Они боялись даже оставаться поблизости от долины. Я уверен, что если бы мы, трое белых, выполнили свой план и разбили лагерь внизу, они сбежали бы, бросив нас в джунглях на произвол судьбы. Маньон подал удачную мысль — двое из нас будут днем обследовать долину, а третий останется наверху с носильщиками.
Во время путешествия по джунглям Дженкинс хворал, а теперь его состояние внезапно ухудшилось. Трясясь в лихорадке, он бессильно лежал в самом маленьком из шалашей. Нам с Маньоном пришлось самим разворачивать и укреплять лестницу.
