капают в воду, смазывая ее изможденное лицо в озерном зеркале.
— Ну ничего, потерпи, девка, потерпи, — утешал ее рычащим шепотом северянин. — Надо мужику, понимаешь? Нужда у нас такая, потерпи, не помрешь. Скоро уже, скоро…
…Нора сидела на берегу и застирывала рубаху северянина, растирая ее мыльным корнем. Кровь иначе сходить не хотела, и следы от ягод тоже. Платье сохло рядом, растянутое на ветках, как пугало. Солнце вышло и жгло обветренную голую кожу, но Нора словно совсем того не замечала.
— Давай поживее, — велел северянин, журча у куста поодаль. — Нам ещё идти и идти.
Хайноре подняла глаза к солнцу, их резало и слепило, но она упрямо не отводила взгляд в сторону.
Дай мне силы, дай мне огня, могучее солнце, дай мне решимости и воли. Не взываю к Отцу, он не слышит, нет его, но ты есть, солнце, отец огня, всесжигающего и яростного. Я вижу тебя, я чувствую тебя, услышь, внемли, я все отдам, все что есть и чего нет. Дай мне сил.
Дай мне сил убить его.
* * *
— А за Выселками что?
— Овраговый Обод…
— А дальше?
— Пастуший Дол.
— А за ним что?
— Вроде город какой-то…
— Какой город?
— Да не помню я!
— А ты вспомни давай.
— Таронь… или как его… А, точно, Таронь! Только не город это, а крепость, там бригада Вирха сидит, так тятька говорил, он с тамошним капитаном дела вел.
Северянин хлопнул себя по коленям, недовольно рожу поморщил.
— Вот оно! Значит, не север.
Подозрительно щурясь, Нора наблюдала за тем, как рыжий рисует веточкой крест на песке — туда дороги нет.
— А чего это ты крепости боишься?.. — гадливо ухмыляясь, спросила Хайноре.
Северянин вскинул на нее острый взгляд.
— Совсем дура или шутки шутишь?
Нора фыркнула. Понятно, конечно, чего боится. Вирха служит короне, это все знают, они северянина за версту учуют, и мало тому не покажется.
— Ладно, — рыжий отбросил веточку. — В Выселки все равно зайти придется. Мне оружие нужно. Припасы.
— Я с тобою не пойду.
— Пойдешь, куда денешься.
Нора задышала часто, чувствуя в груди нарастающий плач. Неужели не отпустит?..
— Ну отпусти меня, — взмолилась, — я же тебя вывела из лесу, зачем я тебе, ну пожалуйста, я никому не расскажу…
— Пригодишься еще. Не ной, отпущу, когда надо будет. Не нужно мне тебя убивать.
Нора со злости аж подскочила.
— А тятьку с мамкой моих нужно было?!
Она глядела ему в глаза яростно и горько, и совсем не чувствовала страха. Рыжий молчал, лицо его вдруг сделалось каменным, а бледно-голубые глаза холодными, как речной лед по зиме.
Он ничего не ответил, только достал нож и принялся его точить. Нора села обратно. Он никогда не отвечал — зачем. Сколько она не спрашивала, не допытывалась, ведь не понимала за что он их, ведь дурного ничего не сделали. А рыжий только хмурился и велел ей заткнуться, иначе, мол, найду чем рот тебе занять. А иногда просто отворачивался и будто засыпал, но Нора видела, что не спит, просто говорить не хочет. Не понимала она. Оттого горше было.
А северянин все точил и точил нож, Хайноре уже начинала беспокоиться — для чего же так остро? А когда он одним движением отсек себе пол бороды, поняла. Раз, раз, еще разок, потом нагнулся над озером и принялся аккуратно, точно городской цирюльник, сбривать остатки. Иногда тихо утробно порыкивал, когда нож съезжал, оставляя на щеке кровавый след. А потом раз! и срезал себе косы выше плеча, безжалостно, Нора аж охнула, больно жалко ей было, такие косы красивые, свои она б ни за что не позволила срезать, у нее на деревне самые густые косы были, ни у кого таких не было — черные, как вороное перо, лоснящиеся, длинные, ниже пояса, всем девкам на зависть. А сейчас… Совсем нет времени поухаживать за ними, да и не до того ей сейчас было.
Северянин тем временем умылся, собрал свои обрезки и бросил в костер. Совсем он другим стал, уже не походил на лесное чудище, мог даже сойти за обычного мельнчанина или деревенского мужика. Только, конечно, если не приглядываться, а если приглядеться, то понять можно — северянин перед тобой, светлокожий, широкоскулый, остроносый, с крупным подбородком и впалыми щеками, лоб высокий и брови густые низко-низко. Норе он все время казался чуть ли не стариком, но сейчас рыжий выглядел сильно моложе ее отца. Ей вдруг стало любопытно, сколько он видел зим, как его назвали родители, где он бывал и что видел, но вдруг вспомнился Нейку на камнях с разбитой головой, мамку, страшно скорчившуюся в посмертии, тятьку в луже крови…
— Давай-ка, — кивнул рыжий. — Оправь одежку, волосы приладь, как положено девке. Скоро в люди выйдем.
Ишь какой модник!.. Стоит, волосы мокрыми руками приглаживает, рубаху со штанами отряхивает. Нож в поношенный сапог прячет. Повязку на боку перевязал потуже. Весь такой ладный стал, ну прям жених, аж смотреть противно. А ведь недавно покрывал ее как медведь медведицу и совсем на человека не походил…
Нора склонилась над ручейком, принялась косы свои распутывать, но пальцы застревали в волосах, она дёрг-дёрг, а колтуны будто еще сильнее узлами затягивались. Вдруг горько стало, опять ком к горлу подкатил, и вовсе не волос ей было жалко, а что жизни прежней уже не бывать. Не выйти ей за кузнецова сына, не родить ему деток красивых и смелых, ничему не бывать этому, все прахом, все пеплом…
— Ну что опять ревешь?
Нора стерла тихие слезы с лица, не глядя на северянина.
— Не твое дело…
— Ну?!
— Волосы не распутываются…
Рыжий хмыкнул и вынул нож из сапога.
— Нет, нет, нет!!!
— Чего нет? Хочешь до зимы здесь провозиться? Отрастут ещё.
— Не надо! Не положено так!.. Нельзя!.. Не муж ты мне!..
— Для того мужем быть и не надо.
Схватил
