Мы повесили пленку на защипку. Мы дули на нее изо всех сил, махали полотенцем и с тоской поглядывали на часы. Ровно четыре, пять минут пятого, семь минут…
Только в половине пятого, пощупав пленку, Лешка сказал:
— Теперь можно.
В ванную мы забрались все. Лешка вставил пленку в увеличитель, и на подложенный под объектив прямоугольничек бумаги лег такой же ровный прямоугольник света.
— Раз, два, три, четыре… — считал Лешка, а мне казалось, что он считает удары моего сердца и заодно секунды, которые остались до отхода поезда. — Пять, шесть… Все!
Я схватил бумагу и сунул ее в ванночку. Не сразу, медленно — мне показалось, что очень медленно, — проступали на бумаге контуры лица. Сначала темные волосы, расчесанные на гладкий пробор, потом глаза, брови…
— Получилось! — радостно воскликнул Женька. — Получилось! Молодец, Лешка!..
Выхватив из закрепителя и окунув в ванночку с водой этот маленький, но такой драгоценный листок бумаги, красные и вспотевшие, выскочили мы из ванной.
— Господи боже мой! На кого вы похожи?! — испуганно вскрикнула Лешкина мать.
Но мы ничего не успели ей ответить. Толкая друг друга, даже не застегнув пуговицы на пальто, выбежали мы из квартиры.
Наверно, прохожие думали, что мы не в своем уме. Впереди прыжками мчался Женька, размахивая мокрой фотокарточкой, за ним летел Васька, за Васькой — я, а позади всех — Лешка.
Большие часы над входом в универмаг на Пушкинской показывали без четверти пять.
До вокзала пешком идти минут двадцать. Но мы вбежали на перрон через десять минут.
— Скорей, скорей, опоздаете! — засмеялся, увидав нас, человек в красной фуражке, наверно дежурный по вокзалу.
— Нам… седьмой… вагон!.. — задыхаясь, крикнул Женька.
— Вон туда! — показал начальник станции, махнув рукой вправо.
Седьмой вагон оказался как раз напротив киоска, где торговали пивом и папиросами. Я первый увидел возле подножки сутулую фигуру Виталия Ильича Купрейкина. Должно быть, он пришел проводить старого друга. А на вагонной площадке стоял Виктор Захарович Коростелев.
— Виктор Захарович! — срывающимся голосом закричал Женька. — Виктор Захарович!
— А! Провожатые! — улыбнулся Коростелев, увидев нас.
Но нам было не до улыбок.
— Виктор Захарович! Смотрите!.. — Женька протянул старому большевику успевшую уже просохнуть фотокарточку.
Коростелев взглянул и уверенно кивнул головой.
— Она! Как живая! Ольга!.. Да где же вам удалось этот портрет раздобыть?
— Вот у него дома, — Женька ткнул пальцем в сторону молчаливо стоявшего Васьки. — У Васьки Русакова. На стенке висела…
— Вспомнил! — вдруг воскликнул Виталий Ильич. — Русакова ее фамилия!.. Ну да, Русакова!
Паровоз свистнул протяжно и гулко. Громыхнули сцепления. Вагоны медленно поползли мимо перрона, мимо дежурного в красной фуражке, мимо толпы провожающих, мимо носильщиков в белых фартуках. Медленно отъезжал все дальше и дальше Виктор Захарович Коростелев. Он стоял на площадке вагона и махал нам рукой. И мы тоже махали ему руками изо всех сил. Мы кричали: «Счастливого пути! Приезжайте еще…» И долго смотрели, как становится все меньше и меньше, тускнеет, исчезая в ранних февральских сумерках, красный фонарик на площадке последнего вагона.
Ушел поезд. Уехал Виктор Захарович. И тогда мы обернулись к Ваське.
— Это что же? — еще не очень уверенно произнес Женька. — Выходит, Васька, Ольга Русакова в твоем доме жила?
— Не… не знаю, — ответил он, запинаясь, и взглянул на карточку так, словно видел ее впервые. — Может, и жила.
— Что значит «может»! — воскликнул Купрейкин. — Ты, что же, родных своих не знаешь? Да эта Ольга, всем героиням героиня, возможно родной бабкой тебе приходится. Или еще кем-нибудь! — И добавил рассерженно: — Скажите, пожалуйста! «Может»!
— Я и отца-то не помню, а не то что бабку, — мрачно пробасил Васька. — Мать — и то чуть-чуть. — Вдруг он встрепенулся. — У нас на чердаке сундук какой-то стоит. Бумаги там разные… Тетка сперва выбросить хотела или в печке сжечь. А я на чердаке спрятал. Целый день таскал… И сундук старыми рогожами закидал. Подумал, отцовы бумаги. Зачем их жечь?
— Видали? — возмущенно развел руками Купрейкин. — Тетка у него нашлась! Тетку-то небось знаешь. А такого человека позабыл!
— Да ведь я не видал никогда эту, которая на карточке, — оправдывался Васька.
— Вот что, Пострельцов! — решительно сказал Виталий Ильич. — Ты у них вроде командира. Пойди разберись там, в сундуке. А если что непонятно, несите ко мне домой. Вместе посмотрим. Самому надо бы с вами пойти, да меня ждут.
И он простился с нами.
Только выйдя на привокзальную площадь, я вспомнил, что ни Лешка, ни сам Васька еще ничего толком не знают. Не знают, почему мы так разволновались, увидав фотографию на стене; почему ее надо было переснимать в такой спешке и кто такая вообще Ольга Русакова. Я сказал об этом Женьке.
— Верно ведь! — спохватился он.
И, шагая по улицам от вокзала к Овражной, мы принялись рассказывать Ваське и Лешке все с самого начала, с того дня, когда получили задание сделать доклад о событиях 1905 года; с тех дней, когда впервые в архиве прочитали имя неизвестной революционерки Ольги, до вчерашней встречи с Коростелевым, старым большевиком, которого Васька и Лешка видели всего каких-нибудь пять минут.
Рассказывали мы по очереди: то Женька, то я. То вдруг начинали спорить и перебивать друг друга. Тогда Васька, слушавший все время молча, говорил нетерпеливо:
— Будет вам! Дальше-то что?
Лешка тоже слушал очень внимательно, хотя я видел, что ему то и дело хочется вставить словечко. Но Васька словно угадывал, когда он собирался нас прервать, и так свирепо оборачивался к Веревкину, что тот мгновенно передумывал.
— Да, история! — проговорил Русаков, когда мы замолчали. — И правда, может, та Ольга у нас в доме жила?
— Ясно! — убежденно тряхнул головой Женька. — И верно Виталий Ильич сказал. Она, может быть, родней тебе приходится.
Дома у Русакова нас встретила разъяренная тетка.
— Удрал, шельмец! А козу кто поить будет? А посуду кто вымоет? А печку кто натопит? Возьму сейчас швабру да так пройдусь по спине, что своих не узнаешь!
Она наступала на Ваську, размахивая здоровенными кулаками, выпячивая нижнюю губу и сдувая со лба прилипшие растрепанные волосы. От нее пахло водкой.
Испуганно сжавшись, Васька пятился к порогу.
И вдруг, покраснев, Женька выступил вперед. Он стал перед Васькиной теткой, преградив ей дорогу, и наклонил голову, словно хотел ее боднуть.
