— Мне так жаль! — сказала она. — Вам сейчас очень трудно. Наверное, вам кажется, что это страшный позор.
— Благодарю вас, — растроганно сказал он. — Да, нам нелегко. Спасибо на добром слове.
— Я знаю, какой вы хороший, — сказала она. — Вы всегда старались избежать дурных слухов. А это, наверное, кажется вам страшным позором.
Он был тугодумом, но и его удивило, что она второй раз говорит «кажется».
— Боюсь, мне не только кажется, — сказал он. — Карманник Нэдвей! Да, хуже не придумаешь!
— Вот-вот, — сказала она, как-то непонятно кивая. — Через плохое, но вероятное приходишь к невероятно хорошему.
— Я не совсем понимаю, — сказал Нэдвей-младший.
— Можно прийти к самому лучшему через самое худшее, — сказала она. — Ну как на запад через восток. Ведь там, на другой стороне мира, действительно есть место, где запад и восток — одно. Неужели вы не понимаете? Предельно хорошие вещи непременно кажутся плохими.
Он тупо смотрел на нее, а она продолжала, словно думала вслух:
— Ослепительный свет отпечатывается в глазу как черное пятно.
Нэдвей-младший пошел дальше тяжелой походкой. К его несчастьям прибавилось еще одно: Миллисент сошла с ума.
Вор перед судом
Дело Алэна Нэдвея вызвало гораздо больше хлопот и проволочек, чем обычное разбирательство карманных краж. Поначалу ходили слухи — по-видимому, из надежных источников, — что обвиняемый признает себя виновным. Потом засуетились те слои общества, к которым он когда-то принадлежал, и ему разрешили свидания с родными. Но только тогда, когда отец обвиняемого, престарелый сэр Джекоб Нэдвей, стал посылать в тюрьму для переговоров личного секретаря, выяснилось, что обвиняемый собирается сказать: «Не виновен». Затем пошли разговоры о том, какого он выберет защитника. Наконец стало известным, что он поведет защиту сам.
Следствие велось формально. Только в суде, перед лицом судьи и присяжных, предъявили развернутое обвинение. Тон задал прокурор — он начал речь сокрушенно и сурово.
— Подсудимый, — сказал он, — как это ни прискорбно, является членом весьма уважаемой семьи, и запятнал своим преступлением щит знатного, благородного и добродетельного рода. Всем известно, какие преобразования навсегда прославили имя его старшего брата, м-ра Джона Нэдвея. Даже те, кто не признает обрядов и не подчиняет интеллект догме, уважают другого брата, преподобного Нормана Нэдвея, за его общественное рвение и активную благотворительность. Но английский закон не знает лицеприятия и карает преступление в любых, самых высоких слоях общества. Несчастный Алэн Нэдвей всегда был неудачником и тяжким бременем для своей семьи. Его подозревали, и не без оснований, в попытке совершить кражу со взломом в доме своего отца и у близких друзей.
Тут вмешался судья.
— Это к делу не относится, — заявил он. — В обвинительном материале нет упоминаний о кражах со взломом.
Подсудимый весело откликнулся:
— Да ладно, милорд!
Но никто в его слова не вникал — до того ли, когда нарушена процедура! И прокурор долго препирался с судьей, пока, наконец, не извинился.
— Во всяком случае, — закончил он, — в карманной краже сомневаться не приходится, — и посулил представить свидетелей.
Вызвали констебля Бриндла. Он дал показания на одной ноте, словно все, что он говорил, было одной фразой, более того — одним словом.
— Согласно донесению я пошел за обвиняемым от дома преподобного Нормана Нэдвея до кино «Гиперион» на расстоянии двухсот шагов и видел, как обвиняемый сунул руку в карман человека, который стоял под фонарем, и я сказал, чтоб тот человек проверил свои карманы, и опять пошел за обвиняемым, который смешался с толпой, а один, который выходил из кино, повернулся к обвиняемому и хотел его бить, а я подошел и сказал: вы что, обвиняете этого человека, а он сказал: да, а обвиняемый сказал: а я обвиняю его, что он на меня напал; и, пока я с тем говорил, обвиняемый отошел и сунул руку в карман одному в очереди. Тогда я сказал, чтобы тот проверил карманы, и задержал обвиняемого.
— Желаете ли вы подвергнуть свидетеля допросу? — спросил судья.
— Я уверен, — сказал подсудимый, — что вы, милорд, не поставите мне в вину незнание процедуры. Могу ли я спросить сейчас, вызовет ли обвинение тех троих, которых я, по слухам, обокрал?
— Я вправе сообщить, — сказал прокурор, — что мы вызываем Гарри Гэмбла, служащего в букмекерской конторе, который, по словам свидетеля Бриндла, угрожал подсудимому побоями, а также Айседора Грина, учителя музыки, последнего из пострадавших.
— А что же с первым? — спросил подсудимый. — Почему его не вызвали?
— Понимаете, милорд, — сказал прокурор судье, — полиции не удалось установить его имени и адреса.
— Могу ли я спросить, — сказал Алэн Нэдвей, — как же так получилось?
— Ну, — сказал констебль, — отвернулся я, а он убежал.
— Как так? — спросил подсудимый. — Вы говорите человеку, что его обворовали, и обещаете вернуть деньги, а он бежит, как вор?
— Я и сам не понимаю, — сказал полисмен.
— С вашего разрешения, милорд, — сказал подсудимый, — я спрошу еще об одном. Свидетелей двое, но только один из них предъявляет иск. С другим что-то неясно. Верно, констебль?
Несмотря на немыслимую нудность роли, в которой он сейчас выступал, полисмен был человеком и умел смеяться.
— Именно что неясно, — робко усмехнулся он. — Он из этих, музыкантов, так что деньги считать не умеет. Я ему говорю: «Сколько у вас украли?», а он считал, считал, и все выходило по-разному. То 2 шиллинга 6 пенсов, то 3 шиллинга 4 пенса, а то и все 4 шиллинга. Так что мы решили, что он большой раззява…
— В высшей степени странно, — сказал судья. — Насколько мне известно, свидетель Грин сам даст показания. Надо вызвать его и Гэмбла.
М-р Гарри Гэмбл, в очень пестром галстуке, сиял сдержанной приветливостью, отличающей тех, кто и в пивной не теряет уважения к себе. Однако он был не чужд горячности и не отрицал, что влепил как следует этому типу, когда тот залез ему в карман. Отвечая суду, он рассказал в общих чертах то же самое, что и полисмен, несколько преувеличив свою отвагу. Отвечая подсудимому, он признал, что сразу после происшествия действительно отправился в «Свинью и свисток».
Прокурор вскочил и спросил в негодовании, что обозначает этот выпад.
— Мне кажется, — строго сказал судья, — подсудимый хочет доказать, что свидетель не знал точно, сколько у него украли.
— Да, — сказал Алэн Нэдвей, и его глубокий голос прозвучал неожиданно серьезно. — Я хочу доказать, что свидетель не знает, сколько у него украли.
