В дебрях урмана - Александр Михайлович Минченков

много правильных людей повстречал здесь наряду с отъявленными бандитами, ворами и убийцами, а страдать приходилось всем одинаково, да как ещё приходилось терпеть несправедливость на душе, к тому ж отношение грубое и отвратное. Бывало, и расстреливали за мелкое неповиновение, а если план не выполнили, сие саботажем оценивали, так пачками наземь ложили, рвение к работам такой манерой придавали, чтоб им ни дна ни покрышки. Прости, Господи, мя за слова недобрые, — Золоторуков перекрестился и продолжал: — Присел как-то ко мне один старец, доброй души человек, видно по нему было вот-вот Богу душу отдаст. А может, и не старец он был, а с виду, от того что жизнь весьма потрепала его. И молвит мне: «Примечал, в небо смотришь, крест перстом на грудь кладёшь и что-то шепчешь, знать, молитвами занят и всё от глаз чужих прячась». Расспросил мя о жизни былой и как попал сюда. Я пред ним, как исповедался, раскрылся, как пред батюшкой в церкви. А он и сказывает: «Все беды и несчастья сопровождают тебя от грехов предков твоих, но не от матери исходящие и не от отца родного, а от их предков. Оно и дальше так будет, пока грехи все ихные не замолишь и не выстрадаешь, а потом всё стихнет, уйдут беды твои. Только стерпеть надобно, и жить самому без греха. Господь милостив, услышит тебя, поверь, всё будет хорошо у тебя, я это вижу…» Так он мне сказал, а через день не стало его, покинул землю грешную. Что он видел и как мог узреть моё будущее, не пояснил, а я не спрашивал, грех знать своё будущее. Вот сейчас сказал: ушёл человек в землю грешную, как люди привыкли говорить, а сам я думаю иначе. Земля сама по себе не грешная. Это благодать свыше данная, она кормилица наша, а вот люди-то и есть грешные, ходят по ней и грешат, не ведая, что творят, и гневят Господа.

— И что потом? — Груздев непрестанно смотрел на пожилого механика.

— А что потом. В декабре сорокового по моему прошению подняли дело моё, изучили, проверили и выпустили из-под колючей проволоки, освободили как незаконно осужденного. Никто не извинился, что попал по доносу грязному и настрадался, здоровье подорвал. Но душа ликовала от свободы. А тут сорок первый, немец фашистский попёр, опять катавасия, да такая, ажно на четыре года с горем и кровью людскою смешанная. Где токо не бросала мя война эта проклятая, в каких токо переделках не побывал, но и эту тяжесть на плечах вынес, руками и ногами о землю царапаясь. После войны облегченье-то и настало. Как тот старец предвидел, так и вышло — спало, будто кто с меня мешок соли снял и ноги из болота вытягнул. Вся жизнь сызмальства проскочила, как кино, и думаю: нет, не со мной всё это было, не со мной…

А как жизнь наладилась, женился, сына Бог дал. В школе сейчас учится, толковый парень, капитаном дальнего плавания мечтает стать. Мы ж с женой за него радуемся, жить хочется, глядючи на него. А годы-то нас поджимают, а успеть потребно поднять его на ноги твёрдые и на путь истинный наставить, чтоб в люди большие вышел, достойным человеком стал, а уж потом скончания века своего дожидаться. Вот так, молодёжь, поплакался я вам, встревожил душу свою, а вас не развеселил. Уж извиняйте, сами любопытство проявили.

— Сложную жизнь, Емельяныч, прожил ты, сложную. Тебе б книгу о себе написать.

— Хм, — ухмыльнулся рассказчик, — чего выдумал. Это малая часть, что поведал вам. Путь длинный, охотка появится, так перекурим вместе, — сказал и подался по своим делам.

— Интересно, какая скорость судна? — задался вопросом Груздев, глядя на волну, отходившую от сухогруза.

— Можно спросить кого-либо из команды, наверняка знают, — отозвался Гребнев, так же созерцая реку, но думая о чём-то другом.

— Сколь идти суток будем? Тащимся как черепахи.

— Плывём, не ногами шлёпаем.

— Смотри, Емельяныч нарисовался, давай кликнем его, — предложил Груздев, завидев его поднявшегося на палубу.

— Тарас Емельянович, есть время курнуть?! — оторвавшись от дум, кликнул механика Гребнев.

Золоторуков неспешно подошёл к пассажирам и объявил:

— Где-то половину пути до Олёкминска осталось, почитай три сотни вёрст покрыли.

— Это что ж получается за сутки триста — и скорость нашей посудины выходит… — Гребнев задумался, подсчитывая скорость.

— Чего напрягаешься, — сбил подсчёт Золоторуков. — Самоходка озёрного типа по стоячей воде шестнадцать километров за час даёт. Река бежит, как в бумагах пишут, в середнем четыре, отыми, получается двенадцать километров за час, а чем выше пойдём, река быстрину больше даёт, так что все пять-шесть откидывай, вот и скорость тебе середняя — десятка или одиннадцать на час. А тут уж километры кидай. До Олёкмы шестьсот, двое суток выложи, а до Мамы вроде как чуть боле тысяча четыреста. Вот ты, молодой, и прикинь.

Гребнев вновь взялся за расчёты в уме, а Тарас Емельянович перебил снова:

— Не считай, так скажу, сколь ужо плаваем, реку знаем и где когда будем тоже. В Маму придём на шестые сутки, полных шесть дней — это норма.

— Терпимо, — обрадовался Груздев.

— Любуйтесь природой, когда ещё придётся побывать в этих местах. Вона наша река сибирская, какова широкая и красавица, беречь её надобно, коли душу радует. Иноземцы и те тут появляются, туристами себя называют, во все моргалки глядят и ахают.

Золоторуков оказался прав — в посёлок Маму сухогруз пришёл в конце шестых суток, а если точнее, к началу седьмых. За время пути много друзья разговаривали с капитаном, перекидывались словами с судоводителями, но больше общались с Тарасом Емельяновичем. Слушая перипетии его сложной жизни, Гребнев с Груздевым нашли его человеком сильной воли, со стойкой верой в Бога. И, как-то вспомнив шофёра из Магадана Даниила, подметили: это два человека, так страстно верующие, и так обоих тряханула жизнь, но больше под «жернова» попал Золоторуков, перемоловшие его судьбу до преждевременной старости.

Когда шли по реке Витим, на берегу увидели медведицу с медвежонком. Пестун с любопытством смотрел на теплоход, а мамаша, рыкнув, заставила его углубиться в лес.

— Тайга, чего хочешь, для них она дом родной, — сказал подошедший Золоторуков. — Не дай бог с имя встречаться.

— А что, Емельяныч, было дело?

— Было раз, на всю жизнь запомнил, и след остался, — Золоторуков пальцем ткнул в шрам на щеке, затем приложил руку на на грудь, добавив: — И здеся тоже.

— А я думал война след тебе оставила, — сказал Груздев. — Расскажи про медведя.

— Отчего не поведать, можно.

И Золоторуков рассказал следующее:

То произошло