Как, оказывается, немного надо, чтобы обидеть Ванюху.
Постепенно ленинская комната пустеет. Остаемся втроем: Лягутин, я и рядовой Сидоров.
— Коля, послушаем Костю? — предложил Ванюха. — Я упросил его поиграть немножко.
Костя раскрыл шкаф, вынул из футляра баян, куском фланели отер клавиши, надел заплечные ремни, устроился поудобнее на стуле и заиграл «Славянский танец» Дворжака...
Сначала он держался строго, скованно, но постепенно музыка захватывала его. Русая голова склонилась набок, весь он подался вперед, почти лег на корпус баяна. Больше он уже никого и ничего не видел. И казалось, что его мягкие пальцы извлекали звуки не из клавишей, а откуда-то из глубины души самого музыканта.
Что-то у него было общее с Лягутиным: мечтательность, умение отключаться от повседневного, уплывать куда-то в другой мир и видеть то, что скрыто от других. И не случайно они подружились в первый же день.
— Костя, сыграй что-нибудь из сюиты «Пер Гюнт» Грига, — попросил Ванюха. Он уже знал весь репертуар музыканта.
На звук баяна зашел старшина Аверчук. Посидел. Потом спросил:
— Что играешь?
— «Танец Анитры», — не сразу ответил Сидоров.
— Какой это танец! Тянешь, как кота за хвост. Загнул бы лучше «барыню».
Костя виновато улыбнулся, развел пошире мехи. Но удивительно! У него и «барыня» получалась певучая, мелодичная. Танцевать ее хотелось не в сапогах, а в бальных туфлях.
Но вечером и Костя удивил меня. Из ленинской комнаты донеслись звуки баяна и отчаянный визг, словно там палили живую свинью. Мы с Янисом открыли дверь и застыли от удивления. Петька Стручков дергался из стороны в сторону и таскал за собой Гали. Тот в свою очередь кривлялся и орал, как дикарь. Я придержал баян!
— Это что за чертовщина?
Стручков, продолжая по инерции кривляться, бросил:
— Ультратвист в моей постановке. Не мешай!
— Катись ты со своим ультратвистом куда-нибудь на конюшню, если лошади не подохнут.
Тут на меня коршуном налетел Гали и затараторил, глотая не только слоги, а целые слова. Его дернул за рукав Костя.
— Подожди, Архип. Ты лучше напиши, что хочешь сказать.
Но Гали уже трудно было остановить. Он стал похож на неисправный пистолет, стрелявший самопроизвольно.
Янис Ратниек нажал на угловатое плечо Архипа.
— Чего ты кипишь, хоть яичницу на тебе жарь? Поостынь малость. Мы на Балтике особо вертлявых рыб на лед кидали. Обливайся по утрам холодной водой.
— Вы можете век прожить с одной «барыней», раз вашей фантазии не хватает на большее, — вступился Стручков. — А мы не хотим отставать от Запада. Понятно?!
— Да ведь противно же смотреть на эту обезьянью кадриль.
— Можешь не смотреть. Для твоих слоновьих ножищ такой танец все равно не подходит. Здесь пластика нужна.
— Скажи, пожалуйста! — пропустил Янис мимо ушей Петькину грубость. — Я слышал, в Америке сейчас его вниз головой отплясывают. Значит, голова должна быть, примерно, такой же пластичной, как подошва башмака?
— Попробуй, может, в перевернутом виде ты будешь больше на человека похож. Пошли, Архип!
Резко хлопнула дверь.
Мы почтили их уход молчанием. Заговорил Янис.
— Кому подыгрываешь, Костя?
— Да никому не подыгрываю. Просто пальцы разминаю.
— Не разминаешь, а ломаешь.
— Пожалуй, верно, — согласился Костя. — Пристали эти косоногие... — Костя смущенно посмотрел на нас. Не может он отказать, когда его просят. Характер не позволяет.
* * *
Вот так и живем. Когда отсутствует начальство, можно увидеть ультратвист, услышать, как прорабатывают Аверчука, ссорятся друг с другом. А что дальше? На границе у солдат нянек нет...
Бегут, толкутся мысли — взволнованные, тревожные, горячие. И переуплотненные пограничные сутки им не помеха. Я уже стыжусь своего негласного конфликта со старшиной. И все чаще вспоминаю слова полковника Корнилова: «Рядовой-то ты рядовой, но мысли и дела твои не обязательно должны быть рядовыми...»
Ратниек подсел ко мне.
— О чем задумался?
— Паршиво что-то на душе, Янис.
— И у меня тоже. Как ты думаешь, не слишком ли долго мы разворачиваемся? А косоногие работают. Давай позовем секретаря.
Иванов-второй вошел хмурый.
— Чего звали?
— Военный совет задумали, Кутузова ждем.
— Можно без прибауток?
— Ты, секретарь, не замечаешь, что делается на заставе?
— Замечаю, рыбак: все течет, все изменяется, и все к худшему. Можно и по-другому: снизу течь, а сверху крыша равнодушия. Утонем.
— Философ... Один думаешь тонуть или вместе С нами?
— Пока еще не решил. Вот соберу собрание и подам в отставку.
— Насчет собрания правильно, — поддержал Янис, — а насчет отставки — глупость.
— Надо было тебя в секретари.
— Опять не то говоришь. Я только здесь в комсомол вступил, а ты с доармейским стажем. Да и дело тут вовсе не в одном человеке. Нужно всем навалиться.
— Фу, черт! Ступить негде, обязательно на гения напорешься. Пойдем, я тебе в самом деле сдам дела.
— Давайте серьезнее, — вмешался я.
— Давайте, — согласился Иванов-второй. — И начнем с твоего земляка Стручкова.
— Как же ты мыслишь начать?
— Повесить! За длинные ноги. И пусть болтается для всеобщего обозрения.
— Спокойнее, спокойнее, секретарь.
— «Спокойнее»! Походи в моей шкуре.
— А в моей шкуре ты бы чувствовал себя лучше? — улыбнулся Янис. — Между прочим, любопытный парень этот Стручков. Я вчера начал его урезонивать... Можно так сказать по-русски: «урезонивать»? Он слушал, слушал, а потом и говорит: «До чего же вы скучный народ, бюрошлепы! И колокола ваши гудят похоронно: танцевать нельзя, подшутить над человеком нельзя, петь только строевые песни, выступать только по конспектам. Хочешь, доскажу за тебя, что мне делать дальше? Выполнять, соблюдать, сберегать, преодолевать, брать пример. Жуть! Мухи и те подохнут».
— И ты не двинул ему?
— Так ведь он прав, секретарь. В самом деле скучно.
— Самодеятельность на тебя возложена.
— Вот это и плохо. Не гожусь для такой работы. Сейчас уже окончательно убедился. Дали бы мне что-нибудь другое, ну, например, дополнительные занятия по конной подготовке с отстающими.
Я заметил, как вспыхнул Иванов-второй. Он все еще не мог оправиться от недавних потрясений. Боль в руке превозмогает, а вот насмешки превозмочь не может. Да и дисциплинарное взыскание надолго вывело его из равновесия.
Зато Янис был на высоте. Крутая у него закваска. По-прежнему спокоен, рассудителен, добродушен. Наверное, только таким и покоряются моря. И сейчас он натолкнул меня на неожиданную мысль. А что, если этого идола, Петьку, не развлекать, а самого приспособить к сцене? Фокусником. Или клоуном. И афишу во всю стену: «Рыжий у ковра». Мне так понравилась эта идея, что я улыбнулся. Секретарь и мою улыбку, видимо, принял на свой счет.
